Мой перевод статьи Урии Абделуахед о своеобразии и устроении перверсивной речи. Статья ориентирована на специалистов профессиональных сообществ и может быть полезна психоаналитикам, психотерапевтам, философам, лингвистам и тем, кто заинтересован исследованием данной темы.

Статья H. Abdelouahed. La tactilité d’une parole. Le pervers et la substance, dans Cliniques méditerranéennes, 2005/2 (no 72), p. 185-198. Перевод с французского Кривуля Н. В.

«Подобно тому как психоз не объясняется единственной вспышкой проявления безумия, перверсия абсолютно не обязательно становится жестокостью, свойственной садизму, убийством, насилием или другими зверствами, чтобы быть обнаруженной в порядке дискурса, который она создает».
Пьер Федида, 1977.

«Невроз является, так сказать негативом перверсии», писал Фрейд в 1905 году [1] .
Если невроз – это негатив перверсии, то это потому, что пол не может пониматься без допущения кастрации. Это решающий структурный поворот, который отмечает встречу с третьей инстанцией и доступ к запрету на инцест в качестве закона. Такой доступ предполагает отказ от первичного объекта желания и приобретение сексуальных различий, которые приходят на смену фантазии, согласно которой все живые существа наделены пенисом. Символизация отсутствия, воплощающая сексуальные различия, открывает путь для желания и преемственности, и также для знания (ребенок обнаруживает, что его знание было ошибочным, и что отец знает больше, чем он, касательно отсутствия) [2]. Понятно, что обретение половых различий не может произойти без значительной внутренней борьбы. Но отказ от объекта и принятие нехватки в качестве причины желания приводят к созданию и установлению психической реальности.
Итак, это именно та «метаморфоза» (П. Оланье) ребенка в отношении его желания и объекта, которая продолжает быть проблематичной, даже недоступной, для перверта, и который будет прибегать к непризнанию (le désaveu) в качестве способа защиты от кастрационной тревоги. «Процесс был следующим: ребенок отказался познакомиться с реальностью своего восприятия: женщина не имеет пениса»[3].
Таким образом, потрясение от столкновения взгляда и «ужаса перед женскими гениталиями» [4] мобилизует у перверта желание одержать победу над угрозой кастрации, которая напоминает ему о том, что может быть потеряно. Перверт создает тогда субститут материнского пениса, «искать который бесполезно» [5], фетиш как компромисс между «тяжестью нежелательного восприятия и силой контр-желания» [6]. Это компромисс, свидетельствующий о доминировании первичных процессов. Ценой будет интрасубъективная дыра, дыра в системе Я (moi), так как эти «две позиции, одна из которых основана на желании, а вторая – на реальности, сосуществуют» [7].
«Страх перед женскими гениталиями» или «ужас кастрации» — эти выражения настаивают на столкновении между взглядом и увиденным (le vu), и утверждают скопическую проблематику как центральную. Однако сцена не замыкается на двух партнерах, на замкнутости между взглядом мальчика и женским полом. Появляется третий член, который вводит, как это называет П. Оланье, взгляд Другого, «тот, который видит субъекта смотрящего» [8]. Взгляд Другого ставит вопрос желания Другого. И поскольку этот Другой находит свою изначальную репрезентацию в матери, можно задаться вопросом Ж. Клавреля: « Каким образом мать видит своего ребенка, который смотрит на неё?».
Центральный вопрос в аналитической работе c перверсивным пациентом: является ли непризнание перверта нехваткой причины желания и нехваткой знания как причины скопического влечения? [9], (поскольку перверт отвергает то, что его знание предшествует не-узнаванию, и что отец знал что-то, о чем ему не говорил). Перверт не преминет бросить вызов аналитику как «субъекту-якобы-знающему». Последний будет заперт на этом месте как обыкновенный морализатор и простой вуайерист (тот, который не испытывает недостатка, и таким образом, наносит ущерб ассиметрии психоаналитической ситуации).

Основываясь на анализе Ж. Клавреля, мы формулируем следующие вопросы:

• не был ли вызов, брошенный первертом «субъекту-якобы-знающему», фактически вызовом отцу перед этим взглядом Другого?
• и была ли произнесенная речь истинным знаком перверсивной структуры (структуры, за пределами той или иной модальности, которую берет на себя перверсивный акт), не было ли это речью, которая позволяет отчитаться перед этим взглядом Другого: «того, кто видит субъекта, смотрящего?»

Речь перверта – вся его речь – говорит о непризнании. Это последнее коренится в самой глубине языковой структуры. И несет печать и знак того, что характеризует перверсию: непризнание, трансгрессия и наслаждение. Весь дискурс отмечен неизгладимым отпечатком трансгрессии, которая как раз и возможна благодаря непризнанию. Речь, которая благоразумно говорит об излишке (чрезмерности) и «безрассудстве желания» (П. Оланье) – это, на самом деле свидетельство о непрерывности галлюцинаторного присутствия взгляда Другого.

Стиль присутствия

Эме. «Чрезмерно любимый, плохо любимый». В этом, — говорит он, — «его драма».

Перед встречей с ним, социальный работник, ответственная за его нахождение в общежитии [10] , рассказала мне о нём. Так как он носит нижнее женское бельё, он отказался, — сказала она, — разделить комнату с другим мужчиной в общежитии зимнего типа [11]. Женщина добавляет, что его история очень трудная, требующая терапевтического наблюдения. Я соглашаюсь принять его в Центре Медицинской психологии (СМР) [12] .
Из этого терапевтическго приключения я сохранил воспоминание о поразительном недомогании. Сомнение, касающееся отца. Он не знал, его отец – тот ли, кого он никогда не знал, бывший муж матери, или это нынешний её партнер, или кто-то другой.
Эме вырос рядом с сестрой, отчимом и матерью, — матерью, любящей «кнут» и «сцены». Это всё, что он может рассказать о своей истории. Вскоре, пациент скользнул от фетишистского воспоминания к тщательному описанию кровосмесительного полового акта, детальному описанию сцен, в которых члены семьи предавались грубым сексуальным оргиям. Он в деталях рассказывает, как он насиловал свою сестру, точно также с многочисленными подробностями, и с такой скоростью, которая делает невозможной любую пунктуацию. С самого начала я чувствовал себя пойманным в ловушку этим пациентом, который бросил настоящий вызов психотерапевтической работе. Пойманным, уже только потому, что согласился принимать его вместе с социальным работником, обязанной контролировать его дело [13]. Во время этой первой встречи, заполненной историями о кнуте и растлении, после того, как я сообщил ему об окончании сеанса, он сказал, что непременно хочет поблагодарить медицинскую сестру за её преданность, что он хочет ей сказать, насколько он её любит, он продолжил, посмотрев на неё: «Я вас люблю как мою сестру» [14]. Резкий упадок моих сил препятствовал всей речи.
Сеансы следовали один за другим, но о своей жизни он не говорил ничего. Сегодня мне трудно восстановить его историю, набросать анамнез. Всё потонуло в описании сексуальных семейных сцен. Эти описания воспроизводились в его речи с такой интенсивностью, что казалось, я видел всё сам. Я был, по сути, редуцирован до простого зрителя извращенных сцен. Более того, речь Эме, описывающая эту импульсивную «мешанину», будучи вязкой и липкой, поглощала без остатка расстояние. Клейкость этой речи касалась меня своей липкой сущностью. И её тактильность не только атаковала мою способность мыслить, но уничтожила и дистанцию, и границы. Осязаемость этой речи, аннулирующая любой разрыв, разрушала то, что определяет речь как речь. Речь Эме была свободна от власти запрета, запрета касаться. Тогда как «прикосновение, — писал Фрейд, — это начало любой попытки завладеть человеком или предметом с целью подчинения, чтобы извлечь из него особые и личные выгоды» [15].

Перверсия, хотя и граничит с психозом, не впадает в безумство, так как с момента, когда перверт воссоздал в другом месте поле иллюзии, где это другое – фетиш, его знание, — как напоминает Ж. Клаврель, — не является абсолютным. Тем не менее, это языковая структура, несущая в себе следы такой имплантации. Цель фетишиста – и особенность всей его сингулярной позиции – это гарантировать некастрированному Другому, «производить фаллос как таковой в языке» [16].
В отличие от страдающего психозом, речь которого взята в разгуле значения, перверт имеет логически выстроенный язык. Однако эта логика, приходит в речь перверта, чтобы говорить о «безрассудстве желания», согласно выражению П. Оланье, точно написавшего: «Перверт – это тот, кто говорит рассудительно, иногда гениально, — о безрассудстве желания» [17].
Р. Барт хорошо определил эту идею дисциплиной в практике садизма. «Неполадки» энергично улаживаются. Развратные действия безудержны, — отмечает он, — но не беспорядочны. «Момент, — сказала Дельбена, воспламенившись, один миг, мои добрые подруги, давайте чуточку наведем порядок в наших удовольствиях, ведь наслаждаться можно лишь четко фиксируя их». Перверт дисциплинирует не только практику, но и язык, который повествует и описывает её. Таким образом, «кроме преступления, имеется одна черта, которой либертены обладают на правах собственности и которую ни в какой форме никогда ни с кем не разделяют – это произнесение речей. Господин – тот, кто говорит, тот, который распоряжается языком в его полноте» [18].
«Когда сцена завершается, мы вновь обнаруживаем — снова пишет Р. Барт, — рассказ или рассуждение. Такое рассуждение, по-видимому, структурировано и разумно, оно полностью сливается с энергией порока, криминальная контаминация которого затрагивает все стили дискурса, «нарратив, лирику, мораль, максимы, мифологические материи» [19]. Р. Барт продолжает: «Мы начинаем узнавать, что языковые трансгрессии обладают возможностью оскорбления, по меньшей мере столь же сильной, что и возможности моральных трансгрессий [20]. Универсум перверта становится универсумом речи и практики, следующей за речью, «абсолютно приняв свою обусловленность: то, что делается, уже было сказано» [21]. Речь становится таким образом единственной драмой. Речь становится прорывом к «сгустку инцеста». И Р. Барт продолжает «т. е. к смыслу» [22].
Здесь как раз и обнаруживает себя цинизм перверта: оставаться в форме артикулированной структуры для того, чтобы говорить о «безрассудстве желания» и его чрезмерности. Таким образом, даже если эротический код использует логику языка, тем не менее язык больше не обладает способностью именования, но тактильности, которая стирает и уничтожает любое разделение, аннулируя, следовательно, то, что определяет речь как речь.
Благодаря Саду и Мазоху, литература может дать имя, «если не миру, поскольку это уже сделано, то какому-то двойнику мира, способному вобрать в себя все насилие и исступление» [23], достигая, таким образом, установления того, кого называют Высшим Существом, в злобе, в превышении закона и восстановления «изначальной природы», по выражению Ж. Железа [24].

Если невротик использует отрицание (la negation), как форму, вуалирующую бессознательную речь, перверт прибегает к непризнанию (le désaveu), которое позволяет ему представлять эротику в её наготе. И если он вспоминает то, о чем Лакан писал как о «непристойности одного», совершающего «насилие над целомудрием другого» [25], можно сказать, что насилие целомудрия проистекает из соприкосновения с тем, что должно остаться сокрытым, и что речью перверта оказывается выставленным на всеобщее обозрение. Нагота – это изначальная природа. Этим перверт и совершает акт насилия против языка.

Работа Анри Рея-Флод предлагает хорошую теоретическую основу для осмысления этого «акта насилия», предпринятого против Другого как такового. Перверт, — пишет он, — имеет целью передать под контроль субъекта «преграду, которая означает произвол знака, конституирующей сущность репрезентативного языка»[26].
В его непризнании кастрации и попытке уклониться от пропасти, угрожающей психозом, перверт пытается контролировать язык в определенной точке, где учреждается его гарантия. «Перверт совершает это принуждение в момент, когда в «галлюцинации фаллоса» он производит вместо произвольного знака, знак побуждающий к действию, подчиненный его воле. Эта операция – действительно предприятие подрывной деятельности языка, поскольку она реализует «принудительное» представление в месте, где обычно теряется «репрезентант» представления. Этим насильственным актом фетишист захватывает означающее, которое является фундаментальным для цепочки означающих, обеспечивает контроль над системой и заодно защищает себя от психоза»[27]. Таким образом, фетишист использует фетиш, этот парадоксальный объект, чтобы исполнить функцию воплощения «означающего нехватки в Другом». Перверсивное непризнание, стало быть, используется для «означающего нехватки в Другом». И именно здесь обнаруживается обитель насильственного акта против языка. Последний происходит в силу того, что непризнание располагается на логическом уровне в самых основах языка.

Анализируя формулу Октава Манони «Я хорошо знаю, но всё же», Анри Рей-Флод также объясняет расщепление Я (moi) фетишиста: «Я хорошо знаю, что нога – это нога, но всё же…». То, что создает неустранимое своеобразие фетишиста – это то, что видя объект, он видит точно так же Вещь»[28]. Непризнание и расщепление Я позволяют ему получить доступ к Вещи в её обнаженности. Здесь, нагота является сущностью.

Сущность и инцест

Аристотель определил сущность как «первоначальное явление» или «первичную материю, абсолютно неопределенную»[29].
Философская мысль уделяет большое внимание вопросу сущности [30]. Но в рамках этой работы, для того, чтобы размышлять о речи, обратимся к труду Ф. Эритье.
В самом деле, Ф. Эритье принадлежит заслуга в размышлении над тем, что она называет «инцестом второго типа», автор осмысляет запрет на инцест как проблему «механики флюидов»[31]. То, что формирует запрет, говорит она, это переход сущности одного тела в другое. Запрет касается «смешения тождественного» или «контакта идентичностей», а именно «тождеств содержания». Взаимодействие с «тождественными жидкостями», продолжает Ф. Эритье, запускает в действие то, что является наиболее фундаментальным в гуманном обществе для понимания способа, с помощью которого проектируются и строятся категории тождества и различия как «основополагающих категорий» мышления.

Речь Эме обладает властью прикасаться своей сущностью. И тактильность этой речи поглощает следы присутствия любых различий. То, что оказывается аннулированно, это именно дистанция тел, которая оказывается стерта, это различие как категория мышления. Таким образом, ещё больше чем эксбиционисткий сценарий, поставленный Эме, именно словесная тематика инвалидизирует (увечит) психоаналитический сеанс. Непристойность перверта состоит из этого жеста раскрытия лона речи, её сущности. Здесь, кровосмесительной. Мы можем только следовать за Р. Бартом, напоминающим, что речь конституирует в перверсии единственную драму, поскольку она очищает от «сгустка инцеста», тем не менее, последнее не тождественно, как пишет Р. Барт, «смыслу»[32] , но тому, что его аннулирует. Смысл образовывается только благодаря сепарации от инцеста.

Задыхаясь, Эмэ рассказывает. Когда молчание отвергнуто, речь становится оргией. Рот превращается в половой орган. Половой орган, по той причине, что «покушение устной речи» (П. Федида) не поддерживается негативом встречи, но питается и насыщается контактом. Это речь, которая затрагивает. Тогда, заключается ли речь больного перверсией в наслаждении видеть ужас на лице того, кто тронут этой сущностью? Касание, которое «предполагает, как писал Фрейд, необходимость телесного контакта, прикосновение руки»[33] . Здесь, акт возложения рук изо рта. «Использование рта как сексуального органа считается перверсией», — говорит Фрейд [34]. Вместе с рукой, рот конституирует в перверсии «общее экспериментальное поле»[35].

Ненасытная оральная стадия

Если атеизм де Сада преступный, то именно потому, что он хочет установить в самом центре «высший акт» нормативного смысла. «Господство полного отсутствия норм» [36]. Соблюдая нормы дискурсивной структуры человеческого рода, де Сад хочет установить противоположность общему значению, что как раз и является спецификой перверсии. Здесь обитает «садистическое представление всеобщей монструозности». П. Клоссовски имеет полное основание говорить о «функциональном» неповиновении, которое дезорганизует нормативное значение. Говорить разумно о «безрассудстве желания» есть насильственный акт перверта. И там, где психотик поглощен означающим, перверт предпринимает насильственное действие против языка. Там, где Л. Вольфсон [37] пытается «очертить безумные формы границ разных языков», перверт всегда, описывая чрезмерность и «безрассудство желания» — соблюдает дискурсивную структуру.
Устно переданный рассказ не всегда одинаков. В своей борьбе против матери, Вольсфон является соучастником глаза матери, наблюдающей своего ребенка в критический момент своей истории. Вольфсон говорит об оргиях, бездне оральности и прожорливой жадности. Ужас откармливания неразрывно связан с необходимостью разрушать и создавать безумным образом лингвистическую материю. «В эти дни своего бессилия и голода, он нередко терял голову, а затем начинал, в своем бреду или деменции настоящую оргию – один за другим открывал новый контейнер и всегда ел ненасытно, навязчиво всё до последней крошки. «Весь божий день я питал намерение съесть немного, и вот в священный час я сделал противоположное тому, что планировал в течение часов, часов и часов! Увы! Я думаю, я предполагаю, это доказывает, что я имею ограниченный ум, что я не способен выучить все языки, на изучение которых я потратил столько времени! О дерьмо!» [38]. Вольфсон убивает родной язык, «разделяя» и «разбирая на части» английские слова родного языка, которые он заменяет иностранными словами того же смысла, имеющих сходную фонетику. В результате получается «мешанина различных идиом». И «лингвистический каннибализм» (Р. Гори) здесь служит странным, искусственным, противоестественным посредником» (Л. Вольфсон). Потому как ни одно синтаксическое правило, отмечает Ж. Делёз, не в состоянии определить эту совокупность, заставить соответствовать смыслы звукам [39] для разрушения родного языка. Разрушение такого рода предполагает фонетическое разложение слова. Такое разложение происходит в мешанине, объединяющей все языки против родного языка. «Продукты питания, в свою очередь, органические части, каждый из которых отдельно является частью груди, частью экскрементов, частью ребенка, частью пениса, множеством личинок. И отношения этих двух видов частей – вербальных и органических – не являются ни значением, ни выражением, но насильственным взаимопроникновением одних в другие, одних на других» [40].
Только если язык подвергается подрывной деятельности влечения к смерти, его препарирование не в последнюю очередь представляет собой попытку восстановления, выходя за пределы языка и переживая постфактум. Знание о языках, как это хорошо отметил П. Оланье, — это путь, который надо пройти, чтобы анонсировать рождение Я. Как у Ф. Зорна, время написания – это время конструирования переживания постфактум и смысла [41]. При этом каннибализм Вольсфона отличен от ненасытности Эме. Последний уничтожает расстояние до другого, чтобы подчинить его себе. К тому же аннулирование разницы имеет эффект десубъективации того, кто пойман в сети речи, выражая в ней только лишь чрезмерность.

Если психоз маркирован исключением (изъятием) «первичного внутреннего пространства», представляющего собой первое тело означающего (Ж. Лакан), выставляя на всеобщее обозрение «палимпсест Воображаемого» и обеспечивая психоз качеством открытого функционирования, перверсия питается замкнутостью. Замкнутость обеспечивает систему. И сладострастие идет рука об руку с этой замкнутостью [42]. Добавим, что эта последняя находит свое укрытие в оппозиции речевой логике, подпитываемой непризнанием (le désaveu). Непризнание, укоренившееся в недрах речевой структуры и которое обнаруживает трансгрессивность. Но это не трансгрессия тех или иных способов поведения или социальных норм, но трансгрессия того, что высказывает закон, а именно – язык. Трансгрессия перверта становится законом. Психоз – попытка исцеления. Перверсия, в свою очередь, попытка уклониться от пропасти психоза.

Оральная мать

В своем произведении «Представление Захер-мазоха» в «Венера в мехах», Ж. Делез выделяет три типа матерей, которые относятся к фундаментальным представлениям о матери: «мать первобытная, утробная, гетерическая, мать клоак и болот; мать эдиповская, образ возлюбленной, та, что должна вступить в отношение с садистским отцом в качестве его сообщницы или жертвы; и, между этими двумя, — мать оральная, мать степная, великая кормилица и та, что приносит смерть» [43]. Эти три женщины представляют три разных смежных персонажа, как три момента женщины в фантазме или «три основные черты организации перверсии» [44].
Все материнские функции, присутствующие в мазохизме, будут сконцентрированы во второй матери, «матери оральной», которая будет являться соответствующим элементом мазохистической перверсии. Эта концентрация в оральной матери предполагает первоначальный аспект, согласно которому отец устранен. «Женщины составляют некий символический порядок, в котором или посредством которого отец уже упразднен, упразднен навечно» [45].
«Преувеличенному отрицанию (la dénégation) матери («Нет, мать символически ни в чем не нуждается»), соответствует отрицание, упраздняющее отца («Отец – ничто»), то есть, он лишен всех символический функций». Фетишисткое отрицание («Мать не нуждается в фаллосе») не является формой отрицания как другой или в числе других. Это – принцип, из которого происходят другие фигуры, «упразднение отца и непризнание (le désaveu) сексуальности» [46].
Оральная мать утверждает «тотальность и автономность своей власти». В этом смысле она реализует образ, собранный из матери, не подверженной желанию и способной ответить на желание субъекта. Эта мать владеет законом и добавляет к нему приносящую субъектом любовь, что свидетельствует о возможности инцеста. Установление материнского закона предполагает предварительное устранение введения принципа третьей разделяющей стороны, который является основой запрета на инцест. В этот момент, можем сказать вслед за П. Федида, что в сердце перверсивной структуры живет триумф оральной матери. Это было бы «материнским принципом в его самой чистой форме» [47]. «Грандиозная оральная мать» становится повелительницей Закона [48].
Отец исключен, упразднен. Закон больше не основывается на отце (как на разделяющем принципе, т. е. функции разделения), его содержание становится полностью формальным в триумфе оральной матери. Таким образом, когда П. Федида обозначает в структуре перверсии точку зрения, обеспечивающую «безопасность и связность фанатизма» [49] , мы можем добавить, что эта точка зрения – не есть другой, это взгляд Другого во время речи, отражающий триумф оральной матери. Посредством своей речи перверт позволяет увидеть торжество оральной матери в ее устранении отцовского принципа.

В противоположность психотической речи, речь перверта соблюдает порядок и синтаксис. Но это речь, которая затрагивает первичную Вещь. Не является ли наслаждение в этот момент наслаждением оральной матери, придающее, возможно, речи перверта такую осязательность? Речь, пишет Фрейд в «Остроумии и его отношении к бессознательному», берет свое начало в действии, которое не имеет места. Не находится ли насилие перверта, его «непристойность» в отказе от магии слова? Речь происходит из влечений, укорененных в теле. Но поскольку желание создается речью, удовлетворение становится заменяемым. Речь Эме, которая избегает власти запрета, позволяет увидеть, что удовольствие не является ни метафоричным, ни заменимым другим способом удовлетворения. Сгусток инцеста, как писал Р. Барт, не растворяется смыслом, но распадом смысла. Акт насилия и «цинизм перверта», его циничный акт насилия заключается в том, чтобы извратить то, что высказывает Закон, сделать из языка здравомыслящей речи речь безрассудную. Уловка, гениально созданная первертом против того, что фиксирует (закрепляет) психическую структуру. Он пользуется структурированным языком, чтобы высказать несостоятельность того, что поддерживает языковую структуру: запрет на инцест. Речь не о номинативной власти, которая в этот момент определяет язык, а об «энергии порока». Оскорбление становится тем, что реструктуризирует (перестраивает) язык. То, что П. Клоссовски выражает следующим образом: «Если с одной стороны, логической речи, как речи разума, приходится адаптироваться к закодированному жесту перверта, — в этом атеизм как «акт здравого смысла». То с другой стороны, жест перверта таким образом вовлекает в язык «здравого смысла», не-языковое измерение монструозности, которое продолжает существовать в этом коде. Сингулярный жест перверта, — продолжает П. Клоссовски, — мгновенно опустошает любое содержание речи, поскольку в ней одной заключен факт существования» [50].
Речь, логично структурированная де Садом, становится полем оскорбления. Это последнее (содомия, инцест, помешательство) становится тем, начиная с чего произносится речь и перестраивается язык. Р. Барт пишет, что де Сад инвертирует фрейдовскую максиму, где он ставит сперму на место слова. По сути сперма становится телом слова. Слово испачкано спермой. Слово затрагивает, липнет, пятнает. В этот момент, то, что превозносится – не магия слова, а обнаженная сущность.

Выводы

Язык влечет за собой историю любви и пола, но есть различные способы приблизиться к ней. Согласно Френсис Пожну [51] – где любовь слов говорит любовью вещей, — это шизофрения студента, изучающий языки [52] , здесь сексуальность становится бедной вещью «захватнического государства», и это, наконец, перверсия, где сексуальность оказывается изгнанной, аннулированной. Поскольку сексуальность идет рука об руку с принятием кастрации. Последнее, по определению, негатив (le négatif), утверждающий речь как речь.
Лингвистическая сущность человека, как пишет В. Бенджамин, состоит в том, что он именует вещи. «Это значит определять все другие вещи, о которых говорят люди (поскольку они выражаемы), что свойственно духовной сущности» [53]. Эта духовная сущность связана с работой именования. В самом деле, имя – это то, что выделяет форму из первичного хаоса, из запутанной невнятности, из смутной недиффернцированности. В имени, духовной сущности, которая передается – «есть речь», пишет В. Бенжамин. Начиная с первого вздоха, каждая форма (именуемая) становится «ангелом, звездой или снова лошадью» (Ибн Араби) или «каторгой» (Ф. Понж). Эта речь становится номинативной с момента, когда она принимает негатив, являющийся основой и фундаментом. Речь номинативна, когда она поддержана разделением, отсутствием и нехваткой. Приходя на место пустоты рта, речь создает расстояние, которое основывает ее как номинативную. Именно в глубине отсутствия рождается язык.

Таким образом, руководствуясь желанием, основанном на присутствии, перверт совершает насильственный акт в отношении языка. В перверсии нет форклюзии, нет также и вытеснения, но есть непризнание, лежащее в сердце языковой структуры. Ж. Делёз прав в том, что модель поведения перверта следует искать, скорее, в «анархических учреждениях». И какая анархия сильнее чем та, которая создает из языка (управляемым законом) постоянную революцию «не-языка»? Анархист, перверт – насколько он является господином языка? Его цинизм сталкивается с тем, что даже если человек является повелителем природы, поскольку он именует вещи, он вовсе не является повелителем языка.

Примечания

[1] S. Freud, Les trois essais sur la théorie de la sexualité, Paris, Gallimard, coll. « Idées », p. 54.
[2] Cf. J. Clavreul, « Le couple pervers », dans Le désir et la perversion, Paris, Le Seuil, 1967, p. 93
[3] S. Freud, « Le fétichisme », dans La vie sexuelle, Paris, puf, 1969, p. 134.
[4] S. Freud, « Le clivage du moi dans les processus de défense », dans Résultats, idées, problèmes, II, Paris, puf, 1985, p. 285.
[5] Там же.
[6] S. Freud, « Le fétichisme », op. cit., p. 135.
[7] Там же
[8] P. Aulagnier, Le désir et la perversion, op. cit., p. 46-47.
[9] J. Clavreul, op. cit., p. 109.
[10] Во Франции существуют лечебные структуры, которые можно назвать “общежития” или “терапевтические квартиры”. Их задача – возвращение пациентов к полноценной социальной жизни. Структура предоставляет нескольким лицам с тяжелым психиатрическим диагнозом жилье (в городе или сельской местности) на ограниченный период времени и под медицинским наблюдением. Каждый участник проекта вовлечен в решение бытовых вопросов повседневной жизни (стирка/уборка/питание) внутри и вовне. В этом случае место проживания является терапевтическим инструментом в сочетании с медикаментозным и психологическим лечением в СМР. – Примечание переводчика.
[11] Un foyer d’urgence – разновидность общежития, открытого, главным образом, в зимнее время. – Примечание переводчика.
[12] Во Франции лечение без госпитализации организовано по двум направлениям: структуры приема и ориентации открытого типа, а также структуры реабилитации пациентов. Важную роль в оказании помощи без госпитализации играют медико-психологические центры (СМР). Обычно они располагаются вне госпиталей и обеспечивают консультации всем желающим – по направлению врача либо по собственной инициативе. Первичный и текущий прием осуществляют медицинские сестры. Они «ведут» пациентов, координируют встречи с психиатром, психологом, социальными работниками. – Примечание переводчика.
[13] Случается, что терапевты принимают пациента во время первой беседы с третьим человеком. Я не могу обсуждать вопрос кадра здесь, так как это привело бы меня к другой клинической и теоретической проблеме, которая требует долгих рассуждений, поэтому я сохраню это для будущего исследования.
[14] Позднее я узнал, что он просил у l’Espace territorial (Les Espaces territoriaux travaillent avec des représentants de la préfecture – Территориальные Зоны, работающие с представителями префектуры. – Примечание переводчика.) финансовой поддержки для проекта по созданию своего предприятия женского белья. Он также выступил в местном учреждении с проектом поддержки молодежи. Его проекты пытаются соединить социальные и юридические инстанции с его психопатологической структурой. Можно также сказать, что этими разными проектами он пробует победить закон; не в последнюю очередь потому, что он требует, чтобы социальные и юридические инстанции одобрили и поручились за его деятельность.
[15] S. Freud, Totem et tabou, pbp, p. 45.
[16] H. Rey-Flaud, Comment Freud inventa le fétichisme… et réinventa la psychanalyse, Paris, Payot, 1994, p. 192-193.
[17] P. Aulagnier, « La perversion comme structure », L’inconscient, n° 2, avril-juin, p. 14.
[18] R. Barthes, Sade, Fourier, Loyola, Paris, Le Seuil, coll. « Essais », 1971, p. 34.
[19] Op. cit., p. 34.
[20] Op. cit., p. 37.
[21] Op. cit., p. 38.
[22] Op. cit., p. 36
[23] G. Deleuze, « Présentation de Sacher-Masoch », dans La Vénus à la fourrure, Éd. de Minuit, 1967, p. 33.
[24] Op. cit., p. 76-77
[25] J. Lacan, «Kant avec Sade », dans Écrits, Paris, Le Seuil, 1966, p. 790.
[26] H. Rey-Flaud, op. cit., p. 298.
[27] Там же.
[28] H. Rey-Flaud, op. cit., p. 100.
[29] Aristote, « Livre Z », La métaphysique, Librairie philosophique Vrin, 1991, p. 355.
[30] Cf. A. Lalande, Vocabulaire technique et critique de la philosophie, Paris, puf, Quadrige, 2002.
[31] F. Héritier, Les deux sœurs et leur mère, Paris, Odile Jacob, 1995, coll. « Opus ».
[32] R. Barthes, op. cit., p. 36.
[33] S. Freud, Inhibition, symptôme et angoisse, Paris, puf, 1990, p. 37.
[34] S. Freud, Les trois essais sur la théorie de la sexualité, p. 36.
[35] M. Khan, Figures de la perversion, Paris, Gallimard, 1981, p. 227.
[36] P. Klossowski, Sade mon prochain, Paris, Le Seuil, coll. « Essais », 1967, p. 19.
[37] Луис Вольфсон, автор книги «Шизофрения и языки». Louis Wolfson, Le schizo et les langues, Gallimard, 1970. – Примечание переводчика.
“Автор — американец, хотя книги его написаны по-французски, причины чего станут сейчас очевидными. Ибо студент этот занимается переводом по особым правилам. Его прием таков: берется слово родного языка и к нему подбирается слово другого языка, близкое по смыслу, но главное — с общими звуками или фонемами (в основном это слова французского, немецкого, русского и иврита, главных среди изучаемых им языков). Например, Where? будет переведено как Wo? Hier? (где? здесь?) или еще лучше как Woher. Из дерева Tree может получиться Теге, что фонетически ведет к Dere и завершается русским Derevo. Таким образом предложение родного языка анализируется в плане фонетических элементов и движений, что приводит к его преобразованию в предложение на каком-то другом языке или на нескольких языках сразу, каковое напоминает исходное предложение как звуками, так и смыслом. – Цит. по Ж. Делёз. Критика и клиника, 2011, с. 18. – Примечание переводчика.
[38] Ces jours-là, dans sa faiblesse et dans sa faim, il perdait non rarement la tête, commençant alors dans son délire ou dans sa démence une vraie orgie – ouvrant de nouveaux contenants l’un après l’autre et toujours mangeant voracement, compulsivement le tout jusqu’au dernier morceau […] Je nourrissais toute la sainte journée l’intention de ne manger qu’un petit peu et voilà j’ai fait dans une sacrée heure le contraire de ce que je projetais durant des heures, des heures et des heures ! Hélas ! je suppose, je suppose que cela prouve que j’ai l’esprit borné, que je suis incapable d’apprendre toutes ces langues dans l’étude desquelles j’ai mis tellement de temps. O merde ! » L. Wolfson, Le schizo et les langues, Paris, Gallimard, 1970, p. 48, p. 50.
[39] G. Deleuze, « Préface » à Le schizo et les langues, op. cit., p. 9.
[40] Op. cit., p. 16.
[41] Comme chez Fritz Zorn, le temps de l’écriture est temps de construction de l’après-coup et du sens.
[42] R. Barthe, op. cit., p. 20-21.
[43] G. Deleuze, « Présentation de Sacher-Masoch », dans La Vénus à la fourrure, Éd. de Minuit, 1967, p. 49.
[44] P. Fédida, Le concept et la violence, 10-18, 1977, p. 35.
[45] G. Deleuze, op. cit., p. 55 et 56.
[46] Op. cit., p. 56-57 et p. 109.
[47] P. Fédida, op. cit., p. 39.
[48] G. Deleuze, op. cit., p. 83.
[49] P. Fédida, op. cit., p. 40.
[50] P. Klossowski, op. cit., p. 33 et p. 34.
[51] Ф. Понж — французский поэт и эссеист. – Примечание переводчика
[52] Имеется ввиду Л. Вольфсман. – Примечание переводчика.
[53] W. Benjamin, Mythe et violence, I, Denoël, 1971, p. 82.

* Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.