Этот текст является основной частью статьи Эстелы Уэлддон (написанной на одной из ее лекций) «Танцы со смертью», опубликованной в 2009 году в British Journal of Psychotherapy, Выпуск 25, с. 149-182. Он был переведен с английского языка Энн-Лиз Хакер.

Перевод* с французского: Кривуля Н. В.
Источник: «Revue française de psychanalyse», Выпуск 76, 2012 г.

Я всегда буду благодарна моим старшим коллегам за то, что они не позволяли их коллегам-новичкам самостоятельно справляться с очень трудными ситуациями. Однако я поняла, что они тоже могут ошибаться! Вскоре после моего прибытия в клинику Портман, торопясь иметь как можно больше трудных пациентов, я приняла обратившегося ко мне молодого человека; привлекательный, недавно состоявший в браке, он представлял, казалось бы, необычную сексуальную перверсию. Эта перверсия, сказал он мне, привела его к использованию сложной резиновой одежды, которая полностью закрывала его тело, включая лицо, голову и конечности, чтобы создать почти полную сенсорную изоляцию; затем, в отсутствии предсказуемости и понимания удастся ли ему выжить, он достигал оргазма. Если бы что-то пошло не так, он бы столкнулся со смертью. Я согласилась принять этот терапевтический вызов, не без страха и некоторого беспокойства, но также с большим любопытством узнать больше. Я была слишком осведомлена о недостаточности моих знаний по этому вопросу. В поисках информации я была смелой и умеренно осторожной. Итак, в субботу днем, когда я делала покупки на неделю в Сохо, я решила зайти в секс-шоп, чтобы узнать больше о качестве резины, которую желал мой пациент. К моему удивлению, я обнаружила, что этот материал сильно отличается от того, что я себе представляла, и, как оказалось, использовался для подводного спорта: эта резина образовывала слой, наподобие второй кожи и одевалась прямо на тело. Неожиданно выяснилось, что то, что я только что обнаружила, давало мне немедленный доступ к значениям и символике, которых я до сих пор не учитывала, хотя и знала о концепциях кожи, включающих Я и присоединенные к нему нарциссические идентификации, разработанные Эстер Бик (1968)[1]. Я поняла, наконец, что мой пациент, несмотря на его очевидный успех и видимое благополучие, нуждался во второй коже не только в качестве защиты от всех возможных болей, но и для того, чтобы сдерживать страдания и значительные объемы тревоги. Я была рада, что смогла использовать свое новое открытие в интересах пациента, в целях лучшего понимания истинной природы его проблем. Однако в пятницу утром, когда я представляла случай моего пациента остальной части команды во время клинического семинара, мне пришлось иметь дело с другими трудностями, которых я не ожидала. Я говорила о том, что не совсем хорошо поняла ситуацию моего нового пациента и добавила, что в своем стремлении понять все аспекты его затруднений, дошла до того, что отправилась в секс-шоп. Далекие от того, чтобы принять благосклонно мою речь, старшие коллеги, по правде сказать, возражали, опасаясь идеи, что я вступлю в сговор и установлю «партнерство» с перверсией моего пациента. Я чувствовала себя оскорбленной, неоценённой и ошеломленной спекулятивными «интерпретациями» более опытных коллег моей реакции контрпереноса, в которой они видели меня «соблазненной» моим пациентом. Я была вне себя и с трудом это принимала.

Вдохновение пришло ко мне внезапно, чтобы поставить их, в свою очередь, перед лицом вызова. Я без колебаний согласилась бы на их интерпретацию моих действий, если хотя бы один из них знал точные характеристики резины, которую этот человек использовал в своей перверсии. Но если никто не сможет точно описать качество этого материала, тогда им придется пересмотреть свое «суждение» о ситуации, чтобы мой «поход» в Сохо можно было бы рассматривать как научный подход, а не как действие. Мое предложение было принято, но не без сдержанности. К моему великому облегчению и удовлетворенности, было дано описание плотной толстой резины, используемой для подводной защиты. После моего объяснения, как на самом деле выглядел этот каучук, мы смогли приступить к содержательному обмену идеями. В любом случае, я выпуталась из этого затруднения в последний момент. Вот то, что касается извлечения уроков из последствий переноса и контрпереноса при работе с перверсивным пациентом.
Все-таки впоследствии я не смогла избежать бессознательного «партнерства» с моим пациентом в течение терапии. Мой перенос был обнаружен в моем сновидении и привел к тому, чтобы связать мои собственные воспоминания, и тем самым лучше понять индивидуальную психопатологию пациента. Это ясно показывает, что неопытная и обученная молодежь может легче «учиться у пациента», тогда как мы более склонны рассматривать подозрительные аспекты наших собственных побуждений, которые заставляют нас более близко интересоваться перверсией, в том числе нашим вуайеризмом и нашей очарованностью неизвестным.

Псевдонормальность и вторая кожа

Я многому научилась у этого пациента, особенно трагической, трудной борьбе, которую эти люди проживают буквально между жизнью и смертью; но также насмешливому отношению общества, которое выносит суждения, лишенные динамического или глубокого понимания, зато наполненных понятиями морали, о которых я упомянула выше. Мой пациент буквально проживал жизнь и смерть и мог продолжать вести так называемую нормальную жизнь, только если ему удавалось заниматься своей перверсией хотя бы раз в неделю. Его перверсивное действие, таким образом, позволяло ему выглядеть «нормальным». Он был молодоженом, красивым, опрятным и успешным в профессиональном плане. С самого начала своего подросткового возраста, в течение которого он обнаружил эту перверсию, он никогда никому не открывал, чем он занимается. Он влюбился и надеялся, что не будет иметь ничего общего со своей «особенностью», он также никогда «не брал на себя труд» говорить со своей женой. Эта закономерность широко распространена в перверсиях и, очевидно, подразумевает одновременно как слепоту по отношению к себе, так и скрытность по отношению к другим, поскольку отрицает и отклоняет этого другого. Скрытность, хотя она часто игнорируется, является еще одной постоянной чертой перверсии, также называемой ложной самостью, псевдонормальностью, личностью «как бы».

Теперь, как это было обнаружено? Как и в случае с инцестом, важно знать, каким образом были раскрыты эти факты, чтобы узнать больше о ситуации, в которой они начались (условия раскрытия иногда дают много информации о динамике семьи, которая в первую очередь может быть ответственна за инцест). По случаю переезда молодой пары после свадьбы почта пациента была переведена на новый адрес. К его ужасу, его жена увидела, среди других вещей, многочисленные обзоры и публикации об аутоэротической асфиксии. Согласно некоторым источникам, казалось, что эти журналы были широко распространены уже в то время; этот феномен не так уж редок, как я предполагала вначале, думая, что речь идет об одной из самых одиноких перверсий, которая совершается в полной изоляции. «Танцы со смертью» — это не просто сенсационное название сновидения [2], а реальность того, что на самом деле происходит. До такой степени, что большая часть из того, что известно об аутоэротической асфиксии, происходит из исследований вскрытий трупов, осуществленных в большинстве случаев в Канаде (Hucker & Blanchard, 1992). Способов достаточно…, можно найти на трупах элементы, свидетельствующие о связи с другими перверсиями, например, детская одежда, платья трансвестита или, как в хорошо известном случае члена Лондонского парламента, пояса-подвязки и апельсин, затыкающий рот.

Перенос, контр-перенос или нападение на другого?

Я возвращаюсь к моему пациенту. Столкнувшись с ультиматумом своей жены, которая пригрозила разводом, если он не излечится от своей наклонности, он с некоторыми опасениями, но также и с огромным любопытством, предпринял психотерапию. Он инвестировал средства и начал с большим рвением работать, стараясь быть идеальным пациентом. Но напрасно. Все это оказалось довольно бесполезным, возможно, и со своей стороны, я слишком сильно пыталась стать идеальным терапевтом, стремясь все понять и понять очень быстро. В конечном счете, кое-что довольно странное стало появляться в поле аффектов и передаваться между нами без слов. Это очень плотно наполняло пространство той маленькой комнаты, где я консультировался в то время (тогда я была всего лишь начинающей). Ощущением было почти таким, как если бы были чем-то единым; кое-что вроде слияния или взаимопроникновения/переплетения порождалось между нами и это явно отражалось на атмосфере сеанса.[3]

Маленькая консультационная комната превратилась в нечто вроде матки, которая содержала нас, и в конце сеанса я иногда чувствовала, что его жизнь действительно была в опасности. В пятницу (этот пациент был одним из немногих избранных, которые приходили на анализ три раза в неделю), я закончила сеанс своей обычной интерпретацией страха сепарации в выходные дни в том смысле, что он плохо выдерживает разлуку со мной, потому что хотел бы, чтобы о нём позаботились в течение этих двух дней. Без колебаний он ответил: «Разумеется, я бы этого хотел. Могу ли я позвонить жене, чтобы сказать ей об этом?» Я потеряла дар речи. Конкретный ответ, который он мне дал, позволил мне быстро научиться молчать и лучше использовать мой контрперенос.[4]

Коробка Гудини, триггер сексуального возбуждения

Несколькими сеансами позже, мой пациент сообщил, что у него был очень странный опыт, который смутил его. Вчера вечером, когда он смотрел телевизор в гостиной с женой, он внезапно ощутил непреодолимое желание сразу же заняться с ней любовью на полу. Это показалось ему довольно странным, потому что по телевизору не показывали ничего романтического или даже эротического, пусть даже смутно. То, что происходило в тот момент, было на самом деле документальным фильмом о Гудини.[5] Артист-эскаполог[6] появился в коробке, поднимаясь и спускаясь по порогам рек в Канаде; это то, что у моего пациента вызвало интенсивное сексуальное желание, которое он совершенно не мог контролировать. Я сразу связала это с обстоятельствами его рождения и предложила ему: «Мне кажется, что экран телевизора представляет собой что-то очень важное, на самом деле фундаментальное или существенное для вашего собственного выживания, возможно, даже начиная с вашего рождения. И тогда он внезапно повернул голову на кушетке и произнес: «Я знаю, что это было очень сложно, я не очень хорошо знаю, как, но я спрошу мою мать».

Он расспросил свою мать, которая ему рассказала о серьезных проблемах, возникших во время родов. Врачи установили до рождения ребенка, что он лежит ягодицами вниз, и первое время пытались проделать внешние манипуляции, чтобы изменить его положение, но безрезультатно. При рождении, за три месяца до срока, он весил всего полтора килограмма; он находился между жизнью и смертью и поэтому был незамедлительно помещен в инкубатор. Его выживание было очень неопределенным, так как он начал терять вес, хотя его кормили искусственно. Только после шести месяцев его состояние посчитали достаточно удовлетворительным, чтобы вывести ее из инкубатора и чтобы мать смогла его накормить сама. Таким образом, ему была известна ситуация повышенной хрупкости, которая, по всей видимости, интеллектуально была бессознательна. Он был эмоционально очень хрупким и в целях защиты мог использовать только странные сценарии, значения которых сознательно не понимал сам. Среди основных элементов изначально были неопределенность и отсутствие безопасности матки, которая предлагала неустойчивое, плохое место, а затем насильственно изгоняла без какого-либо места для проживания. Только жесткая коробка, инкубатор, могла обеспечить ему ощущение выживания.

Инкубатор, возможно, частично отвечал за иллюзию всемогущества, но цена за выживание была представлена бессознательным самоубийством и суицидальными фантазиями, в которых он был изгнан или уничтожен, но все еще жив, оказавшись в ловушке шизоидно-параноидной позиции, он развил ложное чувство автономии. С отказом от интимности и ложной защиты, которую она содержала, его перверсия воссоздавала это ложное чувство каждый раз. Он так долго оставался узником компульсивного, повторяющегося поведения, что он жил как чужой, и в то же время, как странно знакомый и обнадеживающий. Здесь не существовало, без сомнения, никакой эго-синтонности.

Как и в большинстве перверсий, его хрупкое Я должно убеждать Сверх-Я совершать эту любопытную деятельность, проживаемую как единственно возможную стратегию выживания. Думал ли Марукко (Marucco, 2007) об этом, когда говорил о влечении эмбриона, соответствующем архаичным воспоминаниям о квази-первичной травме и необходимости повторения, связанного с влечением к смерти? Если это так, то можно лучше понять, почему мой пациент решил прекратить терапию, когда его жена оказалась беременной; ему нужно было любой ценой избежать ужаса, что что-то, близкое к неизбежной смерти, появлялось снова. Только теперь, через тридцать пять лет, я осознаю эту возможность! В клинической практике Марукко видит эти архаические стадии жизни, необходимость повторения и воспоминания, выраженные в однообразном, неизменном повторении, которое также является повторной попыткой попросить о помощи для чего-то, что не только зарыто, но на самом деле похоронено. Теперь мне кажется, что мой пациент повторял нечто архаичное, где не было ни речи, ни сознательных или предсознательных воспоминаний. Усилия понять, в конечном итоге, платить – даже если понимание приходит только спустя десятилетия. Я понимаю сейчас то, что имеет в виду Марукко, когда он говорит: «Что касается чистого повторения, … оно выражается в остановленном времени, которое в последовательности действий представляет собой постоянное повторение вневременного настоящего, и, таким образом, действие является «королевским путем к выражению непредставимого» (2007). Конечно, мой пациент не мог представить себе условия своего рождения; но коробка Гудини фактически репрезентировала ему его потребность захватить жизнь, поймать ее, а его перверсия инсценировала «воскрешение», прежде чем его собственная жизнь не начнется как таковая.

Существует ли в перверсиях мораль?

Какое отношение все это может иметь к морали? Ответ — никакого, абсолютно никакого. То, что происходит, настолько архаично, первично, что, даже если на поверхности перверсия казалась мне очень аутодеструктивной, поскольку она, конечно же, была тесно связана с влечением смерти – она также обеспечивала выживание моего пациента. Будем иметь в виду, что иногда суждения не только не имеют никакой цели, но также являются выражением интеллектуальной лени. У нас есть обязанность, когда мы работаем с такими пациентами, быть не только более любопытными и открытыми, но и принимать их личное право в том, чтобы таким образом организовывать первичные фантазии, развивать наши знания о динамике девиантного поведения. Профессор Пол Верхаге (Paul Verhaeghe, 2004), чья книга «О нормальных и других расстройствах» стала своего рода альтернативой DSM-IV, красноречиво заявляет: «Перверсия, несомненно, является одной из самых сложных клинических категорий, как с точки зрения её изучения, так и с точки зрения лечения». Он предупреждает, что для того, чтобы изучать перверсию как таковую, необходимо преодолеть по крайней мере три трудности, первая из которых состоит в морализаторствующей реакции, которая присутствует всегда. Он напоминает, что иногда мы с великодушием говорим о наших пациентах как о «хорошем невротике» и, вероятно, также о «хорошем психотике», но что идея «хорошего перверта» представляет собой противоречие в терминах (там же). Симона Арджентьери (Simona Argentieri), со своей стороны, замечает: «Перверсивный человек никогда не был кем-то, кто согласуется с особенным удовольствием и, более того, это больной человек, который с большим трудом и жесткими ограничениями пытается свести (часто в ущерб другим индивидам) до минимума удовольствие, совместимого с его патологией; то, что он делает, менее важно, чем то, что он не делает. Компульсивный импульс заставляет его периодически быть перегруженным психически и переходить к сексуальным агированиям из-за внутреннего напряжения, испытываемого как невыносимая угроза имплозии. Никогда не бывает настоящего удовлетворения, но только сверх-сенсорный разряд, который ничего не создает внутри, потому что нет никакого реального отношения к другому » (Argentieri, 2007).

Маниакальная защита

Для меня, перверсия не является ни негативом психоза, ни защитой против этого, ни самим психозом (точки зрения, за которые выступают Гловер, сторонники Кляйн и Эчегоена). Это – маниакальная защита против черной дыры депрессии, которая скрывает бессознательную предрасположенность к суицидальным идеям или риск реального самоубийства. Как всегда, Винникотт вносит много разъяснений во все области исследования психики, включающей парадоксальные ситуации. В «Маниакальной защите», он утверждает: «Ключевые слова здесь: мертвый и живой» (Winnicott, 1935). Можем, следовательно, сказать, что существенной характеристикой перверсии является то, что посредством сексуализации она обеспечивает маниакальное выживание; здесь не идет речь об отказе от кастрации, но об отказе от деструкции (разрушения), которая уничтожает. Перверсивное действие всегда аутодеструктивно в том, что пациенты берут из серьезных рисков, которыми наполнена их жизнь, – или которые они притягивают – интенсивное чувство возбуждения, которое служит усилению факта, что они живут вечно. Огден (1996) называет это «флиртовать с опасностью». Я предпочитаю говорить о танцах со смертью, так как в танце, как в per-версии – и вопреки флирту – тело вовлечено всегда. Смерть появляется иногда неожиданно: надо ли тогда рассматривать это как несчастный случай или, скорее, как ответ на хорошо скрытое желание умереть для того, чтобы избежать чрезвычайно болезненного осознания предшествующего опыта, близкого к смерти? Мы можем связать это с понятием, развитым Винникоттом (1974), «страх распада как внушающее опасение событие, которое уже произошло, но ещё не пережито […]. Но не возможно вспомнить что-то, что еще не появилось, и эта вещь прошлого еще не произвелась, потому что пациент не был там, когда это с ним случилось» (1974).

Проживание в двух разных мирах одновременно

Клиницисты имеют разные точки зрения на общие элементы «нормальности», к которым прибегает перверт, чтобы держать закрытым свой самый темный секретный мир; (когда это происходит, естественно, он испытывает сильное чувство стыда, но в то же время облегчение). Например, Verhaeghe (2004) утверждает, что диссоциация – это то же, что и расщепление — результат разделения хорошего и плохого – и добавляет, что в этих случаях отрицание и диссоциация создают два разных мира, каждый из которых имеет свое собственное функционирование. Светлана Боннер (Svetlana Bonner, 2006) обращает внимание, что эти люди живут одновременно в двух параллельных мирах: один более видимый и приемлемый, другой — тайный, который скрывает самые большие страхи в отношении себя.

В своей статье Офра Эшель (Ofra Eshel, 2005) исследует Вакханок, трагедию Еврипида, особенно то, что происходит с королем Пенфей и его матерью Агаве. Пенфей, переодетый женщиной, отправляется на торжество под председательством Агавы. Его мать не узнает его, она разрывает его на куски и пожирает. Затем она признает его и погружается в печаль и безумие. Для Эшель: «Серьезная перверсия больше не закреплена в эдиповом мире, а скорее, как у Пенфея, имеет свои истоки в переодевании и вуайеризме, продолжается с эксгибиционизмом и доходит до насилия садомазохиста и каннибального убийства» (2005).

В то время как Эшель фокусируется на перверсивных аспектах Пенфея, меня особенно интересует Агава, что она делает как мать. Клиницистам хорошо знакомы женщины, которые ранят и причиняют зло своим детям по-разному, они регулярно становятся свидетелями их огромного горя, эмоциональных страданий и отчаяния в результате этих действий, которые они теперь испытывают как если бы их совершил кто-то другой. Эти слова, «если бы только я могла вернуться назад», постоянно напоминают им об их страданиях, их стыде и их раскаянии.
Эшель видит перверсию как организацию защиты – через расщепление, экстернализацию и компульсивную сексуализацию – против пережитой в раннем детстве насильственной, опустошающей, невыносимой и парализующей ситуации. Она заимствует из биологии термины автономного решения для объяснения процесса массивного диссоциативного расщепления, которое создает две несвязанные между собой части, чуждые друг другу, как средство для обеспечения психического выживания. Одна часть продолжает функционировать в мире, выживая по инерции и ослабевая в эмоциональном отношении. Другая часть – «я», которое она сравнивает с Пантеем, отдается на откуп, чтобы быть поглощенной и привлечь в форме, ведущей к суициду, все, что вызывает мрак насилия и садизма как внутри психики, так и в отношениях Я с другими.

Инкапсуляция

Термин инкапсуляция мне кажется более точным, чем термин расщепление или диссоциаци, потому что человек знает, что спрятано. Он необычайно боится, что эта тюрьма в нем будет обнаружена, но это самозаключение в тюрьму также связано с преднамеренной самослепотой. Я утверждаю здесь, что «правая рука» знает, что делает «левая рука», оставаясь открытой для аргументов за и против нее. Другими словами, я имею в виду, что символическое значение действия бессознательно и недостижимо, но что перверт мучительно осознает, что он делает. Он чувствует себя в ловушке, не в силах избежать своей «судьбы» и пытается обмануть себя и других в своей предполагаемой «нормальности». Он играет со смертью, компульсивно ставя себя в ситуации, когда нарушение закона будет сурово осуждено и наказано. Бессознательно переживший эту проблему, он убеждает себя в том, что он контролирует ситуацию и больше не является пассивной жертвой жестокого обращения. Но эта хорошо выстроенная «безопасность» также является иллюзией того факта, что она не имеет никакой прочной опоры; это всего лишь леса временного пользования, которые внезапно и без предупреждения рухнут, поставив человека в насмешливое, унизительное и издевательское положение. Всё это происходит из-за тиранического Сверх-Я.

От знаменитости до стыда

Мы постоянно слышим о «знаменитых» персонажах, внезапно сметенных своей «судьбой», подвергнутых публичному скандалу и всеобщему возмущению. Я говорю об отрывке «от знаменитости до стыда», чтобы описать это частое явление, которое мы обнаруживаем, читая газеты (я бы добавила, что важно читать газеты, чтобы понять, как далеко это может зайти). В некотором смысле негодование общества – это реакция на то, что его обманывает кто-то, кто, казалось бы, «слишком нормален» для монстра, которого оно ожидает увидеть в подобных случаях. Никто ничего не знал, даже люди из его самого близкого окружения. Это гораздо чаще процессы инкапсуляции, чем расщепления, которое приводит к псевдонормальности или к ситуации «нормопатических» индивидуумов, описанной Джойс МакДугалл (1995).

Почему шок настолько глубок? Потому что эти люди часто хорошо известны своими очень консервативными и морализаторскими мнениями, которые в значительной степени являются дискриминацией и пагубны для тех, кто принадлежит, как правило, к группам меньшинств, наиболее подверженных эмоциональному насилию. Идеи, которые они отстаивают, исходят из факта, что то, чего они действительно боятся, находится в них самих, а механизмы проективной идентификации, в них действующие, выставляются теперь на всеобщее обозрение. Подумайте об сенаторе США Ларри Крейге (Larry Craig), его семейных ценностях и его жёсткой гомофобной позиции (Lewis, 2007)[7] или губернаторе Элиоте Спитцере, который боролся против проституции (Bone, 2008) [8] . Это только последние монстры/жертвы, которых средства массовой информации открыли публике, но многие другие уже были обнаружены ранее или будут обнаружены в дальнейшем. Фактически именно эту часть самих себя, настолько ими ненавидимую, эти люди стремились с огромной энергией атаковать снаружи. В результате этой ненависти нужно было разрывать эту часть, отвергать ее и перекладывать на других. Лак лицемерия покрывал их едва сдерживаемое чувство отвращения к себе. Находящиеся прежде в положении, где они обвиняли других, наслаждаясь почти феодальной властью, теперь они находятся внизу социальной лестницы, как объекты возмездия и насмешек. Либо они погрузятся в глубокую депрессию, либо они безуспешно попытаются сокрыть факты и, чувствуя себя в ловушке, будут продолжать отрицать их.

Осуждение вместо понимания

Члены семьи, как правило, в полном и блаженном неведении ситуации своих близких (и в то же время таких далеких от них!), реагируют с тем же негодованием и глубоким ощущением предательства. В мгновение ока они также оказываются выставленными на всеобщее обозрение публики и подвергаются унижению.

Затем им приходится выбирать между тем, чтобы остаться рядом с человеком, ставшим теперь жертвой, или бросать его и уезжать; и что бы последний ни сделал, он всегда ошибается. Нет прав. Роли полностью инверсированы как для членов семьи, так и для жертвы. Даже когда она принимает самые крайние решения, например, совершаяет самоубийство, как это часто случается, — это приводит только к еще большему осуждению. Считается, что члены семьи были безразличны к тому, что действительно происходило в сознании этих людей, которым зачастую отказывают в праве на то, чтобы вообще его иметь. Социум решает, что они «монстры». Они стали для нас такими, потому что мы чувствуем, себя обманутыми; они лишили нас наших идолов, обожаемых или ненавистных, и наших идеалов, или только наших предрассудков. Автор таких действий, живет согласно своему циклу, где повторяется один и тот же сценарий: попытка избежать попадания в черную дыру депрессии. Действие оказывается бесполезным, и поэтому необходимо снова и снова их повторять. В обществе такой человек одновременно производит интенсивный процесс дегуманизации. По словам Боннера (Bonner), это становится принуждением защищать себя от ужаса, воображая способы редуцировать любой опыт сценария, препятствовать возможности мыслить, а также ощущение непритворного страха близости с другими: «Каждый может быть воспринят как чуждый и объективированный, как любой другой» (2006).

Лечение

Как я узнала из супервизии моего другого наставника в клинике Портман, Адам Лиментани, негативная терапевтическая реакция является частью лечения, так же как и зависть, которая с ней связана. С этим супервизором я получила глубокое понимание негативной терапевтической реакции, вместе с позитивные аспектами, которые она включает (Limentani, 1989). Именно он, вместе с моими пациентами, обратил мое внимание на элементы, которые позволяют понять роль матери в перверсиях. Он не только развивал идеи Розенфельда (1987) о зависти и нарциссическом расстройстве у матери, которая отвергает инфантильную часть своего Я, но также вводит такую идентификацию с матерью, которая не допускает никакой независимости, объясняя это спровоцированными ситуацией лечения негативными реакциями.

Я возвращаюсь теперь к пациенту. В результате его откровений он чувствовал себя удрученным, одиноким, но также ему стало намного легче, и он оказался способен участвовать в своей терапии, вкладывая в нее больше жизни. Мы смогли восстановить некоторые из его ранних опытов, которые на предыдущих сеансах оставляли нас в недоумении. Это новое понимание помогло понять, как все блокировалось. Имея много других тем для рассмотрения здесь, я не буду подробно останавливаться на этом вопросе и просто добавлю, что он стал более свободен от своих нежелательных действий. У меня было ощущение, что работа продолжится, потому что, как сказал Бион, это могло ему позволить вступить в процесс глубокой трансформации. Впоследствии он смог размышлять о до сих пор немыслимых ощущениях и эмоциях, сдерживать их посредством деятельности мысли, вместо того, чтобы просто эвакуировать их в действие или чтобы они превращались в окольные пути соматических заболеваний. Но пациент решил, что этого достаточно. Его главная приоритетная задача состояла в том, чтобы стать отцом, и он решил прекратить лечение. Мы могли предположить, что сеансы предоставили ему что-то новое, что его накормило и освободило не только от навязчивой практики, но и от угрозы его жены, которая «приговорила» его к лечению. Конечно, я сказала ему о своем разочаровании и предложила ему интерпретации о повторении его преждевременных родов: он уходил живой, но только едва. Однако право пациента на прекращение лечения должно соблюдаться. Я также считаю важным оценить риск самоубийства, который в нашем клиническом опыте гораздо более вероятен, чем психотический провал. Мой пациент мог оставаться привязанным к своему восприятию меня как преследователя, чтобы в любой момент избежать возможности развития депрессивной позиции, которая могла бы привести к суицидальным мыслям. Его преждевременное прекращение лечения также предполагало другие возможности.

То, что я рассказываю о пациенте, который у меня был в психотерапии давно, когда я была еще неопытна, но очень жаждала учиться, откроет, как я надеюсь, путь новым элементам в психодинамическом понимании перверсий. Хотя я пишу о нем впервые, я не переставала думать о нем время от времени, особенно когда я слышала смешные или вводящие в заблуждение комментарии о людях, которые являются «добычей» средств массовой информации или судов, когда так легко выносить недоброжелательные суждения, ничего не зная о сути вопроса. Он сам и его лечение приходят на ум, когда я учу своих студентов.

Мой сон в контрпереносе

Для того, чтобы объяснить, как я установила связь между Гудини и рождением этого пациента, мне хотелось бы особенно отметить то, что я обязана этим пониманием психоанализу, который я прошла очень рано. У меня был повторяющийся и очень тревожный сон.
В этом сне я лежу в висячем гамаке, испытывая сильное чувство пространства и глубины внизу, и я не могу качаться спокойно и плавно. Гамак начинает раскачиваться все быстрее и быстрее, и я теряю контроль над тем, что происходит. Я смотрю вниз и, к моему ужасу и испугу, я вижу, что пространство все сильнее и сильнее уменьшается. Я действительно испугалась, потому что увидела острые заточенные поверхности прямо подо мной. Гамак становится тесным, он сжимается и исчезает, а я падаю в пропасть (ситуация, напоминающая мексиканского дайвера из Акапулько, который зарабатывает себе на жизнь, рискуя каждый раз, когда он ныряет вниз по скале в маленькое отверстие воды, что требует много часов тренировок, знания, как это сделать, мужества и необходимости выжить). Я просыпаюсь в панике, промокшей от холодного пота, с облегчением, что я жива.

Когда я сообщила об этом сне своему аналитику во время сеанса, я услышала её совет успокоиться и довериться и, что, возможно, это был сон о рождении, представляющий очень быстрые роды, и что это может объясняться моей тревогой сепарации. Моя мать умерла, но я расспросила акушерку, друга семьи, помнит ли она что-нибудь о моем рождении. Она ответила мгновенно и без малейшего колебания: «Как я могла забыть об этом, вы вышли, как пробка шампанского, невероятно быстро и с невероятной жизненной силой, я такого никогда не видела». Я «знала» все это, таким образом, всегда, в действительности этого не зная. Я помню, как я говорила об этом опыте с R. D. Laing, однажды, когда я пришла послушать лекцию, которую он дал в Королевском университете психиатрии в Лондоне: он исследовал психическую регрессию на стадию blasto-cœle в самом начале жизни плода, сразу после оплодотворения яйцеклетки. Еще раз, я благодарна профессору Этчегоену, моему первому психоаналитику, за то, что он привел меня к таким важным инсайтам.

ПЕРВЕРСИЯ И ЖЕНСКАЯ ПЕРВЕРСИЯ

Некоторые из вас могут быть знакомы с темой моей сегодняшней презентации, я имею в виду мои идеи о женской перверсии и переход от приоритета пениса и кастрационной тревоге в этиологии перверсии к акценту на репродуктивное функционирование как мужчин, так и женщин (Welldon, 1988). Я также интересовалась особенностями женского тела и его уникальными ментальными репрезентациями, особенно касающихся материнства и младенцев. Я поняла, что во фрейдовской концептуализации разрешения Эдипова комплекса у девочек, в фантазии иметь ребенка от отца, впервые было установлено уравнение пениса и ребенка. Отсюда я стала слушать – и помню, как слушала, не услышав, — женщин, рассказывающих о своих трудностях в воспитании своих детей. Они иногда упоминали, с некоторым колебанием, об увеличении раздражения, которое они испытывали в ответ на требования своих детей, разраставшееся иногда до крайне смертоносных фантазий. Я помню, как другие подавляли их, чтобы не знать то, о чем эти матери собирались говорить в групповой терапии (где я и начала замечать эту ситуацию).

Никто никогда не хотел слышать или облегчать эти катарсические заявления. Отсюда еще большая трудность в возможности выносить чувства, которые, по сути, с большей вероятностью рискуют быть переведены в действие. Значительная часть этого имела отношение к прославлению материнства и полному сопротивлению признать то, что беременность иногда возникает из сознательных или бессознательных планов мести, где женщины чувствуют себя на этот раз имеющими власть и полностью контролируют ситуацию! Разумеется, их чувство власти и контроля резко инвертировалось, как только они убеждались, что не имеют ни способностей, ни эмоциональных ресурсов, чтобы противостоять ситуациям, создаваемым растущими требованиями ребенка, который способен выражать с такой интенсивностью то, в чем он отчаянно нуждается. Это не совсем то, чего ожидает молодая женщина, чувствующая себя нежелающей или нежеланной. Ребенок ей нужен, скорее, как «тот, кто будет любить её». Это настолько потрясает, что, когда она смотрит на ребенка как на «я», в котором она нуждается и желает, и которого она не хочет признать как свое собственное «я», она чувствует себя разрушающей и хочет убить эту часть себя, которую всегда отрицала. Отрицаемая часть была заменена необходимостью иметь кого-то, кто мог бы позаботиться о ней. В этом суть проблемы. Эта женщина – отчаянно нуждающийся ребенок, о котором никогда не заботились, которому никогда не уделяли достаточно внимания, не говоря уже о любви, которую он не получил. Поэтому очень важно понимать, что процесс провала материнства охватывает три поколения.

Наши пациенты-мужчины

Конечно, и я сама, и другие всегда слышали, как наши пациенты рассказывают о своем раннем опыте, отмеченном недостатком материнской нежности. Иногда этот опыт отрицают: «Когда я был ребенком, все было волшебно», но он ясно проявляется в переносе. Благодаря процессам переработки и глубокого понимания повторений, которые в то время казались лишенными логического смысла, позднее, этот опыт, очевидно, появляется в виде экранных воспоминаний о наиболее травматических, старых и сокрытых событиях. Они восходят к раннему периоду начала жизни и являются причиной очень серьезной психопатологии.

Что касается пациента, о котором я упоминала здесь, я никогда раньше не думала о нем, как о неполноценном или перверсивном материнстве. Но почему нет? Сейчас я задаюсь этим вопросом. Вещи не происходят так, как если бы кто-то выбирал быть или стать «перверсивной» матерью. Если я действительно верю, что не имею каких-либо предубеждений в этом отношении и размышляю о последствиях предыдущих поколений для женщин, которые подверглись дефектным процессам материнства, тогда почему я отказываюсь видеть моего пациента как нежеланный плод, который должен был быть изгнан из материнской матки задолго до того, чем он был нормально сформирован для родов, и смог бы родиться, когда нужно? Я прихожу к этой мысли, когда отмечаю, что он не может доверять ничему, кроме жесткой коробки, чтобы удержать себя и свои потребности. В конце концов, это была своего рода коробка, которая привела его к жизни. Как я говорила ранее, его решение прекратить терапию, в тот момент, когда его жена оказалась беременна, становится теперь понятнее. Возможно, мы должны начать думать в терминах зачатия, а не рождения. Может быть, в своей психической экономике он чувствует себя более близким к моменту, когда он был зачат. Это наблюдение основано на исследованиях, которые я провожу в настоящее время. Я хочу знать, в какой степени, в мужских и женских перверсиях, тело матери является объектом нападения и убийственной зависти. Эти атаки обычно происходят символически, но иногда им может подвергнуться и реальное тело. Наиболее явно это обнаруживается и проживается в наиболее садистической форме в случаях нападений на тело беременной женщины. Британский ученый, Amber Jacobs, недавно исследовал желание матереубийства в богатом и познавательном труде «Матереубийца» (Jacobs, 2008), написанном в некотором роде как дополнение к идеям, сформулированным мной двадцатью годами ранее в «Мать, Мадонна, Блудница» (Welldon, 1988). Господствующие в тот период теории и отказ концептуализировать женские перверсии, оказывались тем сильнее, чем больше это было связано с идеализированными представлениями о материнстве.

В психоанализе обычно признается, что особый символизм присутствует также во взломах, когда люди проникают в чужие дома, ничего при этом не вынося из них. Часто в таком типе происшествий несколько молодых людей проникают в дом, благодаря взлому. Войдя внутрь, они пускаются во все бесчинства и предаются любым поступкам, берут еду из холодильника, приводят комнаты в крайний беспорядок, мочатся и испражняются. Они покидают дом, оставив всё вверх дном, но ничего не забирают, к удивлению владельцев, когда те констатируют, что ничего не пропало; другими словами, молодые люди не получают никакой выгоды от своих действий, ведь они ничего не крадут. Владельцы чувствуют себя очень униженными и разъяренными; что касается полиции, она остается в полном замешательстве, растерянной и даже разгневанной.

Первосцена par excellence

Это садистические действия против тела матери, которое здесь символически представлено домом, в который вошли эти люди. Тело беременной женщины представляет собой нечто большее, чем сумма его частей: это воплощение удовлетворенного желания, сексуальное желание Другого и исполнение этого союза, которое представлено новым существом. Тело беременной женщины — это уникальное сочетание силы сексуального союза, настолько завидного, и жизнестойкости, мощи нового существа (когда мы оставляем в стороне одновременно и традиционную зависть к пенису, и его эквивалент, зависть к матке, которые легко забываются и не легко распознаются). Существует взрывоопасное осознание того, что мужские и женские органы объединены в половом акте и что между мужчиной и женщиной возобновляется новый цикл эмоциональной и физической близости, когда они узнают, что станут родителями. Но мы также хорошо знаем, что беременность может провоцировать насилие, и что беременные женщины гораздо чаще подвергаются физическому насилию как со стороны своих партнеров-мужчин, так и со стороны незнакомцев (Aston 2004, Bacchus 2004, Foy et al. 2000, Mezey 1997, Royal College of Midwives, 1999, Stark & Flitcraft 1996, Taft 2002). Это по преимуществу первосцена, и она ставит уязвимых, незрелых людей в абсолютно странную ситуацию. Даже мужчины, ответственные за беременность, могут испытывать сильные и противоречивые эмоции. Сознательно, идея о том, что у них есть власть оплодотворить свою партнершу, наполняет их гордостью и энтузиазмом. Но, как обычно, вещи не представлены также просто в их бессознательном; откуда и парадоксальная операция, которая обнаруживает себя в поведении. Некоторые мужчины возвращаются к позиции униженного и исключенного ребенка. James Gilligan (1996, 1990, 2009) отмечал, что перед любым насильственным действием всегда есть субъективное чувство унижения. Проблема в том, что мы не знаем того, что создает для каждого мужчины ощущение унижения, когда ранние травмы оказываются полностью реактивированными, настолько велика была их сила в детстве, в котором эти мужчины чувствовали себя беспомощными и беззащитными. То же самое касается женщин после того, как их оставляют мужчины: раненые эмоционально, иногда также психически, они испытывают сильное чувство унижения и могут легко перевести его в действие против своих беспомощных детей. Цикл насилия и жестокого обращения воспроизводится таким образом вечно.

Теперь я хотела бы предложить свое определение перверсии, которое подводит к концепту женской перверсии; затем я обсужу терапевтические последствия, в особенности для групповой терапии.

ВНУТРЕННЕЕ КРУГОВОЕ ДВИЖЕНИЕ ПЕРВЕРСИИ

В перверсии сексуальная тревога появляется как результат конфликта между Оно и Сверх-Я, где Оно беспокоит Я странной фантазией. Оно оказывает давление на Я, чтобы частично или временно его повредить, с его возрастающими потребностями. Я, поддерживаемое Сверх-Я, борется против приведения в действие фантазии, потому что это кажется несовместимым с чувством целостности Я. Тревога растет, поэтому необходимы немедленные действия. Наконец, под ростом давления Оно, Я повреждено и уступает требованию действия. Действие стало временно эго-синтонным и, таким образом, позволяет совершиться перверсии. Цель – освобождение, разгрузка от враждебной сексуальной тревоги – имеет решающее значение. Эта враждебность отсылает к мести ранней травмы, связанной с унижением по отношению к полу субъекта и/или ужасным страхом не смочь ничего контролировать перед лицом воображаемой потери наиболее значимого человека (первичный объект). Полученное таким образом чувство благополучия является лишь кратковременным и немедленно заменяется виной, отвращением к себе, стыдом и депрессией. Действие теперь проживается как эго-дистонное, и круговое движение начинается заново. Потому что перверсия не является лишь эго-синтонным переходным способом. Она компульсивно отвергается, но и компульсивно повторяется. Опять же, необходимость повторить действие глубоко связана с влечением к смерти. Но что-то сохраняется и оберегается, и это тоже часть функции перверсии. Именно этот парадокс делает перверсии столь непреодолимыми для пациентов.

Наконец, чтобы верно оценить, целесообразно ли проводить психотерапевтическое лечение с этим типом пациента, нам необходимо модифицировать термины и понятия, используемые для оценки невротических пациентов. Тот факт, что преступный акт совершается неуклюже, облегчает оценку патологии человека, причем акт становится явно эго-дистонным. Таким образом, преступный акт стал эквивалентом невротического симптома. Это связано с фрейдистским понятием преступления в качестве самовыражения больше, чем с причиной виновности.

Агрессор может также выражать опасения по поводу тюремного заключения. Это может указывать на его мотивацию начать лечение , и что это момент для того, чтобы начинать. Теперь он готов признать свою психопатологию и иногда демонстрирует зачатки способностей к инсайту. С терапевтической точки зрения, не вызывает сожаления тот факт, что пациент должен быть привлечен по суду; и в то же время мы можем жалеть, что он должен отбывать наказание, в то время как он точно готов для терапии. Он также может в первый раз получить судимость в процессе терапии или находясь в списке ожидания на неё. Как ни парадоксально, но иногда это происходит из-за самого успеха терапии. Можно сказать, что в некотором роде психотерапия способствует повышению уровня преступности, официально зарегистрированной статистикой!

В перверсиях часто обнаруживается, что субъект осознает, как что-то «овладевает им» и что он пытается бороться со своими перверсными действиями, как правило, напрасно, и в конечном счете уступает давлению действовать. Затем он чувствует себя подавленным от стыда, отвращения к себе и очень угнетённым. Он попадает в повторяющийся цикл, в котором он не может удержаться от действий, чтобы, наконец, почувствовать облегчение от интенсивной сексуальной тревоги, но которая после мгновенного ослабления снова требует такого же странного и «нелогичного» поступка. Наряду с повторяющимся циклом стыда, отвращения к себе и депрессии, есть бессознательное желание унизить или ранить другого человека. В садомазохизме этот цикл чувств особенно отрицается.

КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ЖЕНСКОЙ ПЕРВЕРСИИ: ТЕЛО КАК МУЧИТЕЛЬ

Опыт, приобретенный в клинике Портман, показал, что женщины также танцуют со смертью, что существует женская перверсия, но что имеется важное различие между сексуальными перверсиями у мужчин и женщин. Как мужчины, так и женщины в перверсиях используют органы и репродуктивные функции; мужчины используют свой пенис для выполнения своей перверсивной деятельности, женщины — всё своё тело целиком, женские сексуальные и репродуктивные органы более обширны — отсюда и другая психопатология, которая является следствием присущих женскому организму характеристик, включая способность к рождению. Как мы знаем, в 1968 году Rascovsky и Rascovsky отметили, что отсутствие интереса к этой области в психоаналитической литературе можно рассматривать как «один из аспектов универсального сопротивления признанию детоубийственных импульсов матери, несомненно, самой ужасной и тревожной реальностью, с которой мы сталкиваемся» (Rascovsky & Rascovsky, 1968).

Наиболее распространенными психопатологиями у женщин являются синдромы самоповреждения, связанные с гормональными нарушениями, влияющими на репродуктивную функцию: например, нервная анорексия, булимия и формы самоповреждений, в которых отсутствие или наличие правил могут служить индикаторами тяжести состояния человека; или ещё жестокое обращение с собой, некоторые формы проституции, сексуальное и физическое насилие над детьми, в том числе инцест с детьми обоих полов. В богатом, исчерпывающем исследовании фантазий быть избитой и садомазохистичности у женщин (Person and Klar, 1994), Ethel Person придумала два выражения – «немое тело» (что означает отсутствие сексуального желания) и «тело как враг» (что относится к ипохондрическим симптомам). Что же касается конкретных ситуаций моих пациентов в их отношении к своему телу и своим детям, выражение «тело как мучитель» представляется мне более применимым для обозначения бессознательных компульсивных желаний, которые испытывают эти женщины к своему телу, из которого они делают эффективное орудие пыток, атакуя самих себя и своих детей. Жертвы могут проживать зависимость от травмы, которая ведет к самодеструктивности. Обратите внимание, что существуют также различные степени диссоциации, наиболее серьезные, соответствующие синдрому Мюнхгаузена. Иногда это партнер, который бессознательно назначается мучителем.

И здесь танец со смертью хорошо представлен у этих женщин как обращенный против самих себя или против своих детей, иногда и того и другого. Anna Motz (2008) наглядно описывает, что самоповреждение действует как защита от близости, привязывая женщину к ее собственному телу, исключая всех остальных. Она устанавливает у этих женщин связь между принуждением резать кожу и созданием барьера между терапевтом и пациентом: «Женщины размещают свое чувство идентичности в своем теле, которое может быть мощным инструментом самовыражения. У многих женщин их болезненные переживания буквально записаны на их телах» (Motz, 2008: р. 250).
Главным различием между перверсивным актом мужчины и женщины является объект. У мужчин акт направлен на внешний частичный объект, тогда как у женщин он направлен против самих себя или против их тел или против объектов, которые они считают своими собственными творениями, то есть их детей. В обоих случаях тело и младенцы рассматриваются как дегуманизированные частичные объекты; некоторые матери используют детей как переходные объекты с фетишистскими характеристиками (Welldon, 1988).

Теперь я возьму пример пациентки, случай которой выносили на психиатрическую экспертизу из-за её жестокого поведения по отношению ко второму ребенку.

Ее первая беременность была для нее неожиданностью, но она чувствовала необходимость идти до конца, потому что таким образом думала застраховаться от одиночества. Ребенок может полностью зависеть от нее и полностью находиться под ее контролем. Когда родился первенец она ощущала себя затопленной чувствами отвращения и отвержения по отношению к нему. В первое время она была готова его пнуть, но после размышлений решила преодолеть эти ужасные чувства, укрепившись в идее, что ребенок был частью её. Хотя она была в ужасе, она поняла, что мысли и действия, направленные против ребенка, сексуально её возбуждали; на самом деле, ребенок стал для нее источником сексуального удовлетворения. В один день она решала, что ее правая рука была ее ребенком, в другой раз он был одной из ее ног. Таким образом, ей удавалось управлять своими импульсами, неистово колотя этого ребенка. Впоследствии, не в силах сделать то же самое со своим вторым ребенком, она утверждала: «В моем теле больше нет ничего для второго, все было исчерпано первым».

Здесь работала сильная дегуманизация и редукция объекта до частичного объекта, которые являются чертами перверсии. Но у этой матери также была озабоченность, которая становилась беспокойством, и сильное желание понять, как положить конец этим деструктивным действиям.

Процесс материнства

Авторы психоаналитических исследований, начиная с Маргарет Малер (1963, 1979) обсуждают процесс материнства как причину последующего развития перверсий. Большинство согласны с тем, что отношения матери и ребенка существенны для понимания генезиса перверсии, но никто не признает, что существует также сама перверсия материнства. Кроме того, авторы мало говорят о реальной патологии этих матерей, и неясно, считают ли они, что мать «жестока», «садистична» в фантазии своих пациентов, или же это точная оценка этих женщин. Основная проблема может заключаться в теории Фрейда, которая рассматривает перверсию как продукт эдиповой тревоги. Пол Верхаге (Paul Verhaeghe) говорит по этому вопросу, поддерживая мою собственную теорию в терминах Лакана: «Это ложь, тревога связана с материнским Сверх-Я. Это первый Другой, который контролировал все, а перверсивный сценарий эксплицитно направлен на то, чтобы обратить вспять ситуацию» (2004: 411).

Еще раз, когда он говорит о важности посттравматического стрессового расстройства в психоэтиологии перверсии, он утверждает: «Перверт фундаментально не доверяет Другому, а потому и всем остальным. Пострадавший от того, кто должен был бы стать защитником, заставляет жертву остерегаться всех» (Verhaeghe, 2004). Искусное выражение фокусов или хитростей, с которыми мы сталкиваемся ежедневно, и которые мы всегда с таким трудом переносим, очень тонко показывают, какой ужасной может оказаться ситуация предательства человека, который, как предполагается, должен заботиться о нас и быть ответственным за наше благополучие. Я была эмоционально поражена глубиной того, что показывает Хуан Муньос (Juan Munoz) в недавней ретроспективе своих работ в Tate Modern в Лондоне, он очень деликатно заставляет нас ощутить насилие, беду и столкновение с Другим внутри нас самих. Возможно, наиболее утонченный способ показать эту ситуацию сращения безопасности и опасности нашёл выражение в художественном объекте столь обманчиво простом, что обычно посетители экспозиции не замечают его. Он носит название «Первый поручень». Вот как это произведение описывается в каталоге выставки:

«Ясно присутствие человеческой фигуры: поручень подразумевает опору для руки, обещающую безопасность и указание на направление движения, когда человек идёт по трудной лестнице или переходу. Но Муньос хочет поставить под сомнение именно это чувство опоры и уверенности. «Первый поручень» снабжён раскрытым ножом, спрятанным и не бросающимся в глаза, угрожающем руке того, кто обопрется о перила для поддержки».

Именно это происходит с маленьким ребенком, который полностью доверяет своей матери, и опирается на нее в различных ситуациях, которые ему предлагает жизнь. Если он встречает нечто противоречащее доверию, то его выживание оказывается поставленным на карту, потому что его мать, через свою собственную психическую хрупкость и неустойчивость, оставляет его лицом к лицу с ситуацией, где его жизни угрожает опасность.

Неудовлетворенность женским телом

Вполне вероятно, что молодые женщины, которые испытали раннее эмоциональное лишение и которые не научились утверждаться в течение подросткового возраста, будут все больше и больше недовольны собой и своим телом. Это часто проявляется в подростковом возрасте при расстройствах пищевого поведения, таких как анорексия и булимия, в беспорядочных сексуальных связях, наркомании, самоповреждении, при порезах или ожогах. Как много предшественников насилия по отношению к другим людям, которые составляют психологический профиль женщины, подвергнувшейся плохому обращению. Амбивалентность по отношению к женскому телу, но также и к матери, лежит в основе цикла жестокого обращения. По мере взросления эти молодые женщины иногда испытывают значительные трудности в установлении здоровых, удовлетворительных и эмоционально зрелых отношений. Вместо этого они иногда вступают в отношения с мужчинами или женщинами, в которых возникает садомазохистская картина. Им очень трудно выбраться из этого типа отношений, потому что танец со смертью действует непреодолимо.

Если им удается закончить отношения, то каждый раз для того, чтобы начать другие, которые очень быстро приобретают те же характеристики, что и предыдущие. Это происходит потому, что жестокий партнер репрезентирует часть самой себя, причем последний становятся воплощением собственной ненависти к себе. Иногда им больше не нужно различно атаковать собственное тело, потому что эта боль бессознательно отдана партнеру.

Гетеросексуальные отношения, имеющие садистические черты, становятся, таким образом, правилом. Эти женщины кажутся покорными, послушными и пассивными, но месть фактически воплощена в их снах, как дневных, так и ночных, и в их фантазиях. Они видят сны о беременности, которые имеют разные психические коннотации: например, это состояние становится выражением мести против разрушающего мужчины, которого они презирают. Или, если они одиноки, чувствуя себя изолированными и подавленными, они иногда хотят, чтобы ребенок составлял им компанию и предоставлял им безусловную привязанность. Они совершенно не понимают, что, оставленные на произвол судьбы, они могут легко злоупотреблять своими детьми, потому что они не могут, психологически или иным образом, дать все то, что должна дать «достаточно хорошая мать». В целом, этот тип мотивации не учитывается теми, кто видит материнство как признак здорового и зрелого развития.

ПОСЛЕДСТВИЯ ЛЕЧЕНИЯ

Нельзя легко объяснить навязчивую потребность некоторых людей повторять злоупотребления против самих себя и других, но обычно это связано с избеганием траура, недостаточностью символического функционирования и преследующим чувством виновности. Те, кто используют психоаналитические методы, считают, что психоаналитическая психотерапия – единственный способ добиться прочного внутреннего изменения, поскольку только он позволяет прийти к психологическому пониманию поведения самодеструкции. Мы также знаем, что динамика садомазохизма почти неизбежно делает терапевтический альянс противоречием в терминах: для того, чтобы получить более глубокое понимание, динамическая психотерапия требует, чтобы пациент подвергся болезненному эмоциональному самоанализу; что в точности противоречит общепринятой садомазохистичной практике, в действии для них гораздо менее угрожающей, поскольку они глубоко в нем укоренены. Психоаналитики также рискуют, что эмоциональная боль терапии может быть изменена на мазохистское удовлетворение.

Несколько лет назад я получил спонтанную просьбу от молодой женщины, которая срочно потребовала терапии. Она сказала мне: «Я пишу Вам в отчаянии. Мне нужна помощь. Мне 26 лет, и в настоящее время мои шесть детей помещены в приют; я жду ещё одного, который родится в ближайшие недели, и кажется, что я его тоже потеряю. Я абсолютно точно хочу найти своих детей, но я признаю, что я нахожусь в такой ситуации, потому что в детстве я стала жертвой жестокого обращения. Одна из моих дочерей была подвергнута сексуальной агрессии со стороны одного из моих насильников. Воспоминания возвращаются ко мне сейчас, у меня кошмары, и я в ужасной депрессии. Я не выношу, когда мой партнер прикасается ко мне. P.S. Меня подвергали сексуальной агрессии пять разных людей в возрасте от 2 до 12 лет, а затем изнасиловали в 17 лет. В то время моя мать тоже была подвергнута грубому физическому обращению».

Это письмо было написано женщиной, обвиняемой в подстрекательстве сексуального насилия. Она доверила дочь своему свёкру, который оказался одним из ее насильников, когда она сама была ребенком. Существовала не только сильная бессознательная идентификация с дочерью, но и чувство отвращения к себе, которое подкреплялось её садомазохистскими отношениями и жестокостью по отношению к собственному телу. Это еще одна категория, в которой насилие является как активным, так и бессознательным. Другими словами, она бессознательно принимала участие в цикле, где она увековечила свою собственную травму, поставив своего ребенка в ситуацию, идентичную той, которую она знала сама; первоначальная травма – сексуальное насилие в отношении нее и сложное переплетение чувств, которое было результатом этого, были погребены и возникли в сознании только когда она осознала свое собственное насилие над дочерью.

Эта молодая женщина была интегрирована в терапевтическую группу, и именно в этой рамке, поддерживаемых другими женщинами, пережившими подобные ситуации, она смогла задуматься о своем собственном насилии. Не было риска, что другие будут её осуждать. Напротив, она пережила как просветляющую и очень полезную постоянную конфронтацию с чувством собственной ответственности, с необходимостью обсуждать и «интегрировать» его. И, в свою очередь, её способность постоянно меняться внутренне помогла другим укрепиться в своей способности давать позитивные результаты. Внутри группы появилось много сплоченности, связей с другими людьми и взаимности. Пациентка оставила ее семь лет спустя, восстановив полную опеку над шестью детьми и согласилась, что она неспособна заботиться о своей старшей дочери. Дочь смогла выразить матери свой гнев и разочарование, которая со своей стороны уважала ее решение не жить с ней (девочка также начала психотерапию в клинике).

Группа аналитической психотерапии дает особенные преимущества для лечения жертв и лиц, совершивших сексуальное насилие; действительно, секретность и изоляция уступают место откровению в контролируемой атмосфере группы. Участники справляются со страданиями и произошедшим насилием, осознают свою потребность в мести, которая подпитывает их желание совершать насилие в свою очередь. Остается сожалеть, что в то время как поощряется лечение жертв и все сильно озабочены их благосостоянием, то же самое не относится к агрессорам и насильникам, которых мы воспринимаем как продукты «сил зла». По всей видимости трудно заниматься этими пациентами, которые, конечно, воспроизводят свой танец со смертью в переносе. Сколько раз я ощущала как шантаж в отношении меня быстрое согласие с интерпретацией или, наоборот, бурный отказ от нее, вуалирующий скрытую угрозу моему собственному выживанию.

МЕЖДУНАРОДНАЯ АССОЦИАЦИЯ ПРАВОВОЙ ПСИХОТЕРАПИИ И «ЗОЛОТОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ» 

Мы знали, что нам нужно делиться этими уровнями осознания, с трудом завоеванными многолетним опытом, не только между нашими различными профессиями, но и внутри международного сообщества аналитиков, врачей, арт-терапевтов, психологов, начальников тюрем, юристов и многих других, кто по роду деятельности контактирует с этими людьми и, очевидно, с обществом в целом. Вот почему в 1991 году мы основали Международную ассоциацию судебной психотерапии (IAFP), которая с тех пор проводит ежегодные совещания. IAFP была создана как развитие идей Европейского симпозиума, который был запущен в 1981 году в клинике Портман с континентальными коллегами.

Важно признать опасности, которым подвергаются терапевты в своей работе с этой группой пациентов, исключенных из отношений с другими, изолированными, устраненными из общества. Поскольку мы выбрали работать с этими «первертами» и «преступниками», на нас, как на специалистов, иногда смотрят с подозрением, которое отражает ситуацию наших пациентов. IAFP работает над созданием единства путем распространения информации, а также обмена опытом о дилеммах и трудностях, с которыми мы сталкиваемся. Наши собрания – это возможность обучаться, а также обучать методам лечения, теоретически обоснованным и признанным на международном уровне. Кроме того, учебная программа судебной психотерапии, созданная в клинике Портман в 1990 году, обеспечивала подготовку всех профессий, связанных с пациентами, подведомственными судебной медицине. Все студенты учебной программы должны были учиться уважать других в своих соответствующих областях. Это позволило осуществить и облегчить процесс взаимодействия и совместной работы, рекомендованный в докладе Кливлендского расследования о жестоком обращении с детьми (Rapport d’enquête de Cleveland, 1988).

Прежде чем поблагодарить моих бывших студентов и стажеров, которых я очень ценю, я хотела бы выразить свою глубокую признательность тем, кого здесь больше нет, особенно Tim Scannell, James McKeith et Murray Cox, чьи концептуализации и идеи остаются очень живыми в пространстве нашей работы. Они посвятили этому свое время, и их оригинальные идеи останутся в умах того, что IAFP пытается развивать.

Я очень горжусь тем, что я называю «Золотым десятилетием» — примерно с 1990 по 2000 год, которое обучило квалифицированных клиницистов и позволило им распространять и развивать судебную психотерапию по всей Великобритании и в других странах. В настоящее время они отвечают за продолжение экспансии IAFP в качестве ежегодного форума для обсуждения теоретических и клинических вопросов, очень уважаемого в других странах. За последние десять лет два престижных издательства, Karnac и Jessica Kingsley, выпустили сборники по теме судебной психотерапии под руководством двух моих бывших учеников, теперь полноправных профессионалов. Признанные авторы пишут все больше книг по судебной психотерапии.

Что касается развития наших представлений о материнстве как женской перверсии, основанных на нашей практике в клинике Портман, мы наблюдаем, что наше слушание этих женщин также эволюционировало. Теперь мы более информированы, но также более внимательны и открыты для призывов, которые женщины делают, чтобы помочь им выполнить свои материнские обязанности. Огромное количество книг и статей было написано о серьезной женской психопатологии, и помощь, которую мы сегодня оказываем, оказалась наиболее подходящей. (Adshead and Brooke 2001, Aiyegbusi 2002, 2004, Motz 2008).

Нам еще многое предстоит сделать, но изменения продолжаются; мы наблюдаем их не только среди специалистов в области психического здоровья, но и с точки зрения закона, где происходят очень важные изменения. Практика групповой аналитической психотерапии значительно расширилась в клинике Портмана, и я особенно благодарна моим уважаемым коллегам из команды практиков за то, что они верят в этот тип лечения для пациентов, которых мы сначала рассматривали как абсолютно неприспособленных к терапии в группе из-за их одновременно асоциальности и антиобщественного поведения.

Я также хотела бы выразить свою признательность, в первую очередь, трем людям. Прежде всего моей подруге Хелене Кеннеди (Helena Kennedy), с которой с которой я веду постоянные дискуссии по психоаналитическим и правовым вопросам, и чей вклад для меня является уникальным и особенным. Выявляя и более точно определяя проблемы женщин, она работала в пользу лучшего и более справедливого правосудия для них (Kennedy, 1991). С моей подругой Джульеттой Митчелл (Juliet Mitchell) я совершала экстраординарные поездки по всей стране, где мы работали, чтобы бросить вызов устаревшим стереотипам, в том числе используя такие провокационные заголовки как «Истеричные мужчины – Перверсивные женщины». Наконец, начиная с мифологии о «матери-ведьме» или свекрови, которая является эквивалентом синдрома «матери-мадонны-блудницы», моя подруга Марина Уорнер (Marina Warner) опираясь на клинические открытия в этой области, развивала свои размышления в другом направлении еще в 1989 году (Warner, 1989).

Дорога была длинной, иногда сложной, но очень стимулирующей и полезной. Мое приключение в клинике Портман началось в 1971 году; я была вдовой, у меня был годовалый мальчик, а директор Тавистокской клиники, в то время Роберт Гослинг, посоветовал мне выставить мою кандидатуру на пост в клинике по соседству – я чувствовала бы себя там абсолютно на своем месте, думал он. Я была нанята, и я оставалась там, сколько могла, т. е. тридцать лет, — и оставила ее только после выхода на пенсию. Теперь, после всех этих лет, мои коллеги и бывшие студенты видят меня как бабушку молодой, живой и динамичной девушки, по отношению к которой я чувствую себя иногда старой, но которая иногда также делает меня моложе. В любом случае, как можно заметить, я все еще много думаю о своем профессиональном опыте в клинике Портман, и я пытаюсь разработать из него теоретические модели. Творческая работа, таким образом, продолжается.

Примечания:

* Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.

[1] Идея кожи, включающей Я, была разработана Дидье Анзьё (Didier Houzel, 1990) в главе, где он описывает генезис фрейдовского понятия Я. Houzel ставит акцент на структуре, которая включает не только психические содержания.

[2] Эстела Уэлдон объясняет в начале своего выступления, что эта формулировка, «танцевать со смертью», пришла к ней во сне

[3]При подготовке этого доклада к конференции я вновь рассмотрела концепцию Дж. МакДугалл в её книге «Тысячеликий Эрос» (1995 [1996]). Те, кто знаком с этой работу, не будут удивлены, увидев, насколько я вдохновлена её мыслями, и что мы разделяем много хороших открытий и схожих идей. Она так же говорит о защитном барьере, который некоторые из ее пациентов используют в своей повседневной жизни, и который позволяет им выполнять множество задач, в том числе интеллектуальных. Можно так же видеть мой контрперенос в отношении моего пациента как на удушающее пространство, в котором мы с ним полностью слиты в том, что Анзьё называет «психическим конвертом», и в том смысле, каком Мельцер говорит о «границах внутреннего пространства Я (самости) и внутреннего пространства внутренних объектов». Это предполагает, по мнению Мельцера, «форму нарциссической интроекции объектов Я (самости), отличную от истинной интроективной идентификации, которая оставляет внутренним объектам их долю тайны, неизвестной и неизведанной». В своей статье, озаглавленной «Две онейрические репрезентации Я-кожи», Тоби Натан («Deux représentations oniriques du moi-peau», Tobie Nathan) представляет феномен трансцендентного переноса (transférentiel-contre-transférentiel), близкого к ситуации, которую я испытала. Он говорит, что в переносе: «… эти пациенты явно выражают свое спутанное (не различающее субъекта и объекта) ожидание, которое проявляет себя манипуляцией бессознательным аналитика. Они, кажется, окружают пространство сеансов одной и той же «кожей», заключая пациента и аналитика в один конверт. Эта характеристика часто приводит их к фантазии о двух близнецах в материнской утробе, окруженной общей амниотической мембраной» (Натан, 2000: 261).

[4] У меня, в самом деле, было ощущение, что без меня он в небезопасности, и, вероятно, он бессознательно ответил на это из фантазии, что я присмотрю за ним. Он почувствовал, что моя интерпретация — это предложение помощи, а не символизирующий комментарий. Теперь я бы сказала: «У меня есть впечатление, что ты не чувствуешь себя в безопасности», а затем дала бы ему возможность прокомментировать это.

[5] Гарри Гудини — это псевдоним, который взял себе Эрих Вейсс, американец венгерского происхождения, умерший в 1926 году, в честь знаменитого французского иллюзиониста Жана-Эжена Роберта-Гудина. Известно, что он изобретал всевозможные ловушки, из которых он мог высвобождаться. Книга Адама Филиппса называется «Коробка Гудини. Искусство побега» (2005)

[6] Эскейполо́гия — разновидность иллюзионизма, искусство освобождения от пут посредством костных и мускульных манипуляций. Исполнитель трюка, которого по-английски называют «escapologist», может освободиться от наручников, смирительной рубашки, выбраться из клетки, гроба, стальной коробки, бочки, мешка, горящего здания, аквариума и других опасностей, которые часто сочетаются в одном представлении. – Примечание переводчика.

[7] Ларри Крейг (Larry Craig), республиканский сенатор из Айдахо, был пойман в процессе «двусмысленного отношения с прекрасным мальчиком» в туалете Международного аэропорта Миннеаполиса Сент-Пол в 2007 году. Сенатор Крейг решительно критиковал гей-движение и считал, что образ жизни гомосексуалистов представляет угрозу для семейных ценностей (Льюис, 2007).

[8] Элиот Спитцер (Eliot Spitzer), губернатор Нью-Йорка и бывший генеральный прокурор штата Нью-Йорк, ушел в отставку в 2008 году вследствие своей причастности в качестве клиента к международной сети проституции. В судебных документах говорилось о небезопасных сексуальных практиках. Это разоблачение появилось после расследования ФБР по демонтажу сети. Четырьмя годами ранее Элиот Спитцер выразил свое отвращение, объявив об аресте 16 человек, обвинив их в руководстве сетью проституции на острове Стейтен (Bone, 2008).

Использовано изображение картины: П. Филонов. Животные, 1930.

* Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.