Почему зло?

 Рубрика СПЕЦИАЛИСТАМ

Этот текст является XI главой сборника статей А. Грина «Частное безумие». Перевод осуществлен по изданию «La folie privée», Gallimard, 1990. – с. 427-464.

Перевод* с французского: Кривуля Н. В.
Источник: «La folie privée», Gallimard, 1990. – с. 427-464.

Мы помним, что Фрейд в «Анализе конечном и бесконечном» среди других факторов,  препятствующих излечению, различает две формы выражения влечения к смерти:первая, называемая «связанной», относится к Сверх-Я. Ее можно понимать в терминах вины и удовлетворения потребности в самонаказании. Вторая, называемая «свободной», в некотором роде плавающая, диффузная, из-за которой пациент упрямо «цепляется» за болезнь. Эту точку зрения можно оспаривать, но я не намерен останавливаться на этой проблеме. Я только хотел бы воспользоваться возможностью, которую она мне дает, чтобы противопоставить две формы отношения к «злу» (в смысле болезни).  Первая понятна, вторая избегает всякого понимания.

Так же обстоит дело и с проблемой морального зла. Часть его причин анализируема, понятна и объяснима. Другая часть остается туманной и, кажется, избегает всякой каузальности. Возможно, это и есть его главный корень. Перефразируя Ангелиуса Силезиуса, хочется сказать: «У зла не бывает «почему» [1]. Болезнь, зло: отношение между этими двумя понятиями в психоанализе обнаруживают свой смысл в психоанализе, потому что психическая болезнь, зло души в своих самых вызывающих формах может интерпретироваться как болезнь зла.

Это как раз случай негативной терапевтической реакции или первичного мазохизма. Странный поворот событий. Психоанализ возник, чтобы «изгнать» истерию, долгое время рассматриваемую как одержимость демонами. Дьявол охотится за телом истерички, это позволяет увидеть, что оно скрывает: бессознательный сексуальный фантазм. Истерия, словно нить Ариадны, ведет нас по лабиринту невроза, открывая нам его тайную архитектуру, по крайней мере, позволяет на это надеяться. Опыт помог признать, что выход из лабиринта был далеко не близок. Возможно, вся теория влечения к смерти имеет лишь одну цель: найти объяснение случаям неудачи анализа. Первичный мазохизм не является всего лишь именем для проклятия души за первородный грех,  на который когда-то были обречены истерички. Это больше не является сексуальной одержимостью, которой больна душа (или единственно сексом) – это смерть.

Хороший – плохой: от Фрейда к Мелани Кляйн

Один из самых революционных аспектов концепции психики Фрейда – это позиция принципа удовольствия-неудовольствия с одной стороны, и принципа реальности – с другой. Когда мы размышляем о дате рождения принципа удовольствия-неудовольствия, как  о предварительном условии психической активности, мы не можем не удивляться тому, что западной мысли потребовалось так много времени, чтобы обнаружить очевидное. Из этого утверждения следует серия последствий, те, которые нас интересуют в настоящий момент, имеют отношение к злу. Действительно, начиная с этого определяющего принципа, Фрейд конструирует свою концепцию психического аппарата. Слишком мало замечают разницу в её разработке от «Влечения и их судьбы» (1915) до той, какой она появляется в работе «Отрицание» (1925).

В первой работе внешний мир противопоставлен Я и изначально рассматривается как безразличный. Именно во «Влечениях и их судьбах» Фрейд рассматривает стадию первичного нарциссизма (аутоэторическую), где Я инвестировано влечениями и демонстрирует способность к самоудовлетворению. Отношение «Я — субъект — внешний мир» подразумевает удовольствие для первого и безразличие для второго: «Внешний мир в этот момент не инвестирован  интересом (в общем смысле термина), он безразличен ко всему, что не относится к удовлетворению» [2]. Вспомним пассаж Фрейда за несколько лет до этого, в «Формулирование двух принципов психического события» (1911), где он утверждал, что такая система, поначалу не имеющая никакого шанса существовать, была возможна только в том случае, если включала материнскую заботу. Иначе говоря,  нарциссическая аутоэротическая организация младенца, способная удовлетворять свои влечения, основана на иллюзии, что он сам является распорядителем своих благ, в то время как на самом деле они исходят от матери. Ребёнок этот факт игнорирует, потому что включает мать в эффект своего всемогущества и по причине, что она не существует для него отдельно. Фрейд не возвращается к этому аргументу в тексте 1915 г., но мы можем предположить, что он это подразумевал. Продолжая свои рассуждения в «Метапсихологии», Фрейд  постулирует «новое развитие в Я» под доминированием принципа удовольствия. «Я принимает в себя объекты в той мере, в которой они являются источником удовольствия. Объекты теперь представлены в нем, так как оно их интроектирует (согласно выражению Ференци). С другой стороны, Я изгоняет из себя то, что внутри него самого вызывают неудовольствие» [3]. Ненависть возникает с открытием объекта, которая по существу связана с ним: объект обнаруживается в ненависти [4]. Осознание того, что объект не является частью Я и поэтому не находится в его распоряжении, осознание его независимого статуса приходит одновременно с признанием того, что им нельзя распорядиться, естественно, это порождает ненависть. Мы видим, что ненависть, или, скорее, аффект, сопровождающий плохой объект, представляется Фрейду вторичным и достаточно поздним, потому как нужно дождаться дифференциации Я — объект, чтобы принять его во внимание.

Десять лет спустя, в «Отрицании» говорится, что ребенок прежде всего распознает зло, затем хорошее инкорпорируется, а плохое «экскорпорируется» [5]. Часто вспоминают о постулируемом Фрейдом совпадении между внешним, чуждым, ненавистным и плохим. То есть, согласно этой последней гипотезе, различие «хорошее – плохое» предшествует различию «Я — объект». Без сомнения, остается постулировать соответствие пары «хороший – плохой» и пары «добро-зло», что отсылает нас к вопросу, уже рассмотренному Фрейдом, в «Экономической проблеме мазохизма» и который возобновится позже в «Болезни цивилизации». Безразличие к внешнему миру, характерное для нарциссической организации, и аутоэротизм этой первичной фазы может быть поддержан при условии сокращения до «чистого Я-удовольствия». Я добавил бы, что, если материнская забота включена в нарциссическую аутоэротическую организацию с самого начала, то мать равным образом необходима, чтобы экскорпорация трансформировалась в проекцию. А также для того, чтобы продукты экспульсии (выброса) были приняты объектом, вследствие чего могли бы обрести смысл. Что касается отношения «хороший – добро», «плохой – зло», то оно связано с интериоризацией агрессии, но ясно, что здесь необходим переход от частичного объекта к объекту целостному. Первый может быть лишь плохим и только второй может быть ненавидимым.

Можно задаться вопросом, что же заставило Фрейда отказаться от этого безразличия к реальности, постулированного в 1915 г., и заменить его на изначально плохую и ненавидимую внешнюю реальность. Причина этого соскальзывания мне видится в том, что Фрейд склонился в пользу влечения к смерти. Разве не правда, что в статье, где он предлагает исследовать отношения между отрицанием и влечением к смерти, претерпевает модификацию миф о происхождении субъекта? С самого начала зло и смерть экспульсируются, то есть выплевываются и извергаются. В 1915 г. наружу выбрасывался плохой объект. В 1925 г. то, что плохое и должно быть выброшено, уже не объект; это что-то, не имеющее имени, и которое, возможно, его получит после того, как будет исторгнуто. Все, что не связано Я в примитивной инкорпорации, рождающее «очищенное Я-удовольствие» (этот субъективный Эрос), подпадает под действие влечения к смерти в форме первичного развязывания. Влечение к смерти развязывает и то, что развязано под его воздействием, не угрожает больше развязыванием тому, что начнет связываться впоследствии. Мы увидим, что этой идее будут противоречить другие утверждения. Такое соскальзывание может учесть кляйнианскую интерпретацию фрейдовской мысли, так как известно, насколько Мелани Кляйн хотелось следовать концепциям Фрейда. Первичное противопоставление между«Я – внутри – хорошее» и «Чуждое – снаружи – плохое» будет сменяется противопоставлением между инстинктами жизни (хорошее) и инстинктами смерти (плохое), с одной стороны, и с другой стороны, полностью дополняющей – между хорошим и плохим объектом. Позже Бион придаст этому развязыванию фундаментальный статус в своей теории мышления. Таким образом, то, что эвакуируется, это не ассимилированное (бета-элементы, возникшие из сырых чувственных впечатлений), исторгнутое с помощью проективной идентификации. Но у Мелани Кляйн, и в меньшей мере – у Биона, мы остаемся зафиксированными на депрессивной позиции, не только как на важном этапе, но и как если бы шла речь о термине. Мы заменим эволюцию, предложенную Фрейдом: «принцип удовольствия → принцип реальности» другой эволюцией: «шизоидно-параноидная позиция → депрессивная позиция». Оправдана ли такая параллель? Кажется, что да. Не постулирует ли Фрейд, что установление необходимого принципа реальности требует, чтобы объекты, приносящие удовлетворение, были потеряны? Это означает, что ребенок соглашается с идеей, что они не составляют часть его самого и имеют другие функции, кроме как его удовлетворять. Кроме того, их потеря предполагает также, что обнаруженные вновь,  они могут снова исчезнуть, возможно, навсегда, то есть они могут быть разрушены той ненавистью, которая им предназначалась. В кляйнианской оптике это хорошо соответствует депрессивной позиции, по крайней мере частично: объект находится на пути к целостности, следовательно, существует для себя самого не как частичный объект; ребенок боится его потерять, упрекает себя за зло, которое ему причинил (или ещё только хотел причинить) и т. д. Здесь мы улавливаем сочленение между «плохим» в смысле преследователя, тот, кто желает мне зла, и «плохим» в смысле грешника, т. е. тем во мне, кто желает зла другому. Но является ли это признаком достижения принципа реальности? Депрессивная фаза идентична у девочки и у мальчика. Что произойдет с разницей полов? Возникнет ли она случайно? Что произойдет с разницей поколений? В действительности, сам вопрос о поколениях не ставится. Но даже если эти две теории не согласуются попунктно, существует много пересечений, проясняющих отношения между ними.

Однако следует продолжить рассмотрение различий. У Фрейда первичная модель отрицания предполагает последующее смещение. Исходя из такой схемы, нетрудно предвидеть полный Эдип. На место «чистого  Я-удовольствия», инкорпорирующего хороший объект, помещается инцестуозное желание. А на месте чуждого, плохого и ненавистного  –  препятствие к реализации этого желания, которое порождает пожелания смерти в его адрес. Мы знаем, что возникнет потом: Сверх-Я как наследник Эдипова комплекса. У Фрейда все выстраивается таким образом (не обязательно преднамеренно, но это раскрывается a posteriori), чтобы гармонично позволить различному историческому времени и различным концептам перекликаться и резонировать между собой. Если неизбежна отсылка к идее развития, всегда присутствующему росту, то она не избавлена от задачи согласовывать между собой и учитывать предшествующее и последующее. Если предшествующее поясняет последующее, то это потому, что оно содержит в зародыше то, что расцветет впоследствии. Модель «отрицания», касающаяся истоков  психической структуры, проявляется в последействии (après coup), то есть после полного формирования теории Эдипова комплекса. В результате, в «Я и Оно» (1923), и в тех работах, где эта тема вновь поднимается (три статьи 1924-1925 гг.: «Психические последствия анатомического различия полов», «Инфантильная генитальная организация либидо» и «Разрушение Эдипова комплекса»),  Эдипов комплекс получает, наконец, глубокую проработку. «Отрицание» 1925 г. является, таким образом, продолжением этого движения.

Ничего подобного нет у Мелани Кляйн. Если у Фрейда Сверх-Я является, несомненно, эдипальным, что не исключает и преэдипальной вины, и имеет своей причиной запретное желание инцеста и отцеубийства, то у Мелани Кляйн психическая эволюция инфантильной сексуальности выражается в трауре депрессивной позиции. Кажется, для Мелани Кляйн это высшая степень зрелости, какой можно достигнуть, и это заставляет сказать, что кляйнианский анализ вызывает чувство вины. Для Фрейда же вершина сексуального развития – это не только генитальность, но и преодоление страха кастрации. Мелани Кляйн оплакивает умерших, тогда как Фрейд думает о продолжении рода. В итоге первая остаётся верной точке зрения, которая приближает нас к страдающей совести, тогда как второй хочет преобразовать страх кастрации, отказываясь от удовлетворения влечения и открываясь сублимации. Эта разница перспективы у Фрейда и Мелани Кляйн стала центральным пунктом для дебатов. Если Фрейд в конце жизни и стал склоняться к размышлениям о влечении к смерти, он все же не переставал верить в действие влечения к жизни (или любви), которое проявляется через сексуальную функцию. И даже если можно обнаружить, что равновесие между двумя великими силами склоняется больше в сторону влечения к смерти, сексуальность и удовольствие остаются достаточно сильным преимуществом, чтобы предотвратить зло, невзирая на возможный сговор сексуальности и деструктивности в садизме. То, что поражает у Мелани Кляйн, это не столько акцент на деструктивности, сколько обесценивание сексуальности. Конечно, инстинкты жизни занимают значительное место в ее мысли, но ее концепция любви остается сильно идеализированной и, в любом случае, десексуализирована. Поэтому депрессивная позиция и бесконечный траур занимают всю область. Поэтому также проблематика кастрации, сильно нагруженная семантически и символически, буквально тонет в агрессивности садизма, который является одним из ее осложнений.
Принцип реальности имеет смысл лишь в том случае, когда он приводит к комплексу Эдипа, как символическому организатору человеческого порядка. В «Отрицании» Фрейд утверждает, что реальность должна быть признана, даже если она неприятна. Я добавлю: и даже если она приятна. Двойственности функционирования терминов добра и зла или «хорошего» и «плохого» недостаточно для характеристики психики. Это то, что стремится выйти за пределы принципа реальности, приводя к признанию другого траура, который может быть только эдипальным.

От негатива перверсии к негативной терапевтической реакции

Странное возвращение вещей, возрождающее зло в анализе в форме первичного мазохизма, после того как в начале оно было изгнано (из истерии), не является, тем не менее, вечным возвращением того же. Демон истерии – не что иное, как перверсия, это позитив, который невроз являет в негативной форме. В теле истерички был дьявол. Согласно своей репутации, она [6] тогда являлась аморальной. Было разумно избегать оставаться с ней наедине. Это могло стоить вам быть обвиненным в попытке изнасилования. Тупик был полный: если вы уступите её соблазну, то будете насильником–извращенцем, если вы соблазну сопротивлялись – то же самое! Известно, что вклад Фрейда состоял в оправдании этих «бедных женщин», благодаря обращению к бессознательному. Они же делали всё не нарочно! Более того, утверждая затем, что ребенок является полиморфно-перверсным, Фрейд сделал шаг в противоположном направлении. На этот раз оспаривается невинность ребенка. Но поскольку речь идет о состоянии всеобщем, абсолютном, источнике всех последующих перверсий, которые были бы только не преодоленными фиксациями, «перверсия» и «зло» разводятся. В первертности нет зла; фиксация – не порок, и никто не становится первертом добровольно.

Весь этот начальный период творчества Фрейда отмечен желанием сексуального освобождения. Речь идет не об освобождении нравов и общественного порядка в духе Райха (одно из многих недоразумений, которым дали повод идеи Фрейда). Это освобождение мысли: научное освобождение, нейтральное, объективное, беспристрастное, способное хладнокровно рассмотреть любое поведение человека, любое желание, действующее так же, как и фантазм. Без сомнения, такое отношение питалось надеждой, что если бы мы действительно поняли смысл и генезис перверсий (и, соответственно, их негативов — неврозов), то интерпретация симптомов растворила бы их и позволила бы субъекту возобновить своё задержанное психическое развитие.

Мы знаем, каким последовавшим затем разочарованиям подверглись терапевтические амбиции Фрейда. Пришлось объявить не доступными для психоаналитического лечения не только нарциссические и актуальные неврозы (отметим, что ни одно из них не имеет отношения к злу), но также и перверсии. Согласно Фрейду, перверсия, как прямой продукт фиксации, игнорирует вытеснение, возвращение вытесненного и конфликт. Я присоединяется к перверсивному удовольствию и, значит, не борется с тем удовлетворением, которое оно приносит. Помню, что я читал (но не помню где именно), что Фрейд думал, будто перверта невозможно убедить от этого отказаться, так как он не получит сравнимого удовольствия от нормальной сексуальности. Вместе с тем, для Фрейда перверт не имеет никакой особой тенденции к злу. Перверт не более фиксирован на своей перверсии, чем бредящий – на своем бреде или коллекционер марок – на филателии. Хотел ли Фрейд быть «вне добра и зла»? Примечательно, что по прошествии лет наш взгляд на перверсии настолько изменился. Я здесь не говорю о современных представлениях, часто связывающих перверсию с психозом (при этом перверсия считается защитой от психоза), не говорю и о тех, кто подвергал сомнению существование самого понятия перверсия, даже наоборот, недавно Роберт Столлер выразил мнение о том, что перверсия связана с ненавистью и желанием причинить вред. Утратили ли психоаналитики своё спокойствие, слились ли они в дружный хор с поборниками морали, а может, они действительно обнаружили аспект перверсии, который был упущен Фрейдом? Я думаю, что, фактически, наблюдения Столлера говорят о пересмотре клинических данных в свете последней теории влечений. Перверсия перестает быть проявлением чистой сексуальности; она включает в себя работу влечения к смерти [7]. Безусловно, это можно было видеть давно; именно так понимали садизм с 1905 г. Предлагают ли тогда понимать любую сексуальную перверсию, как более или менее пропитанную садизмом, прямо или косвенно? Нельзя сказать, чтобы это было совсем невозможно, но я думаю, что вопрос этот сложнее, чем представляется.

Моя цель здесь не в том, чтобы распространяться об отношениях между перверсией и влечением к смерти (но не садизмом). Эта идея не нова. Если она мало эксплуатировалась в психоаналитической литературе, то со стороны рефлексирующей литературы она получала постоянное внимание. Достаточно вспомнить Жоржа Батая. По существу, смотреть нужно в сторону первичного мазохизма, которым завершается творчество Фрейда, вот где устанавливаются наиболее близкие отношения между сексуальностью и влечением к смерти. Первичный мазохизм – одно из наиболее неясных понятий у Фрейда. С момента, когда он выдвигает идею о влечении к смерти, изначально направленном вовнутрь, откуда следует, что всякая агрессивность — это вторичная часть, проецируемая наружу, мы оказываемся в присутствии спекуляции, не лишенной, тем не менее, силы убеждения, но которая остается недоказуемой и возвращает нас к тем, кто путает влечение к смерти и агрессивность, и к тем, кто поддерживает эту идею Фрейда. Не без интереса напомню, что во Франции именно у Пьера Марти и его сотрудников мы находим самых убежденных сторонников идеи влечения к смерти, т. е. тех, кто наблюдает внутренне прогрессирующие соматические заболевания, а не результаты проявления внешней агрессии. Мы понимаем, таким образом, что концепция Фрейда, как она дана в «Экономической проблеме мазохизма» сложнее, чем она была представлена в «Отрицании» [8]. Нужно признать, что при формировании «чистого Я-удовольствия» не удалось полностью спроецировать зло вовне. Возможно, психический аппарат должен довольствоваться лишь частичной «очисткой» от агрессивности, достаточной для создания связи эротического либидо в «чистое Я-удовольствие». Во всяком случае, либидинальное совозбуждение отвечает за трансформацию боли в удовольствие. Фрейд столкнулся с этими проблемами. В «Болезни цивилизации» он настаивает, что агрессивность остается безвредной, поскольку она «интроецируется», «интериоризируется», возвращается туда, откуда исходит. Она вторично «захватывается» Сверх-Я. Как понимать эту интроекцию агрессивности, если предполагается, что она была инкорпорирована или спроецирована? Смысл фрейдовского предположения в том, чтобы без сомнений утверждать, что эта интроекция сопровождается нейтрализующей связью эротическим либидо. Кроме того, отказ от агрессивности (в результате вмешательства внешнего авторитета) значительно увеличивает агрессивность внутреннюю! Важно, мне кажется, в любом случае хорошо отличать садизм Сверх-Я от мазохизма Я (последний является гораздо более не прояснённым).

Мишель де М’Юзан в своей работе о случае перверсного мазохизма, чтение которого вряд ли оставит кого-то равнодушным, рассказывает о глубинном желании субъекта, чью историю он представляет. То, к чему он стремился, было унижением личности [9]. Де М’Юзан очень верно отмечает, что поиск страдания не направлен на избегание тревоги (которая в некотором роде подвергается форклюзии), на ее месте царит боль, как прямой агент удовольствия. Самое время вспомнить, что Фрейд с 1915 года утверждает, что настоящим прототипом отношения ненависти является не сексуальная жизнь, а борьба Я за самосохранение и самоутверждение [10].

Первичный мазохизм, потомков которого так трудно устранить или даже трансформировать, свидетельствует не только о силе фиксации, но также об утрате интереса субъекта к тому, что может ему предложить объект. Все аналитики чувствуют, что в несокрушимой сохраннности негативной терапевтической реакции есть перверсность, но они не могут избежать мысли, что такое упорство не объясняется всецело отсылкой к перверсии. Посредством перверсии манифестируется то, что можно рассмотреть как парадоксальную связь. С одной стороны, негативная терапевтическая реакция служит для поддержания невроза переноса и противится его устранению, но с другой стороны, она не поддерживает больше трансферентные отношения, отказываясь от связи с аналитиком. Она кажется изолированной формой, закрытой системой, предназначенной для бесконечного повторения. Она релевантна, следовательно, нарциссической организации. Такой способ проживать отношения с объектом не может не повлиять на отношение к реальности. Часто трудно различить мазохизм негативной терапевтической реакции и хроническую депрессию, по сути шизоидное отношение с прогрессирующим обеднением отношений с внешним миром. В некоторых случаях есть соблазн зайти слишком далеко, полагая, что такое саморазрушение и такое сокращение отношений фактически должно камуфлировать психотическую структуру.

Мы видим, таким образом, что этот первичный мазохизм так или иначе соотносится с первичным нарциссизмом и уходом от реальности. Думается о том, что Бион обозначает, как ненависть к реальности (внутренней и внешней) у психотиков.

Так вот почему зло не является больше абсолютно одинаковым. Это уже не просто демон сексуальности, который задаёт путь перверсии, это также первичный мазохизм, «дух, который всегда отрицается», и грех гордыни. Обозрев с высоты птичьего полета сорок лет творчества Фрейда, мы пошли по пути дериватов негатива: от невроза как негатива перверсии до первичного мазохизма как негативной терапевтической реакции.

Невротичными становятся, не умея «как надо» сказать «нет» перверсии. Она сохраняется, несмотря на анализ, из-за неумения «как надо» сказать «да» отказу от трансферентного объекта.

Сексуальность: норма и анормальность

Большая часть современных взглядов на перверсии (Ilse et Robert Barande, Georges Lanteri-Laura) подчеркивает произвольный и сугубо социальный характер сексуальной нормы, а следовательно, и так называемую аномалию, создаваемую перверсией. Джойс МакДугалл выступала «в защиту некоторой анормальности» [11] — то, что отмечает резерв и подспудно учитывает предел.

Несомненно, мы больше не считаем перверсиями некоторые виды сексуального поведения, например, гомосексуальность. Также понятно, что перверсные действия допускаются, если они происходят в отношении взаимно согласных взрослых людей. В любом случае нельзя мириться из соображений этики (это не относится к социальным предрассудкам) с сексуальным насилием, совершаемым одним или несколькими партнерами, с принуждением, силой или угрозами ради сексуального удовлетворения другого. Экстремальный случай, конечно, — это сексуальное использование детей. Здесь мы вновь находим то, что было известно психоанализу очень давно, что каждый раз хоронят, и что воскресает из пепла: сексуальная травма, соблазнение детей. Можно утверждать, что в конце жизни Фрейд вновь согласился с теорией соблазнения через заботу матери, первой соблазнительницы ребенка, как это недавно отметил Лапланш [12]. Или также подчеркнуть долю насилия в исполнении материнских обязанностей (Пьера Оланье) или, в целом, упомянуть фундаментальное насилие (Бержере). Все это не передает специфического, исключительного, развращающего сексуального травматизма в собственном смысле слова, не станем углубляться в более всеобъемлющую концепцию кумулятивного травматизма (Масуд Хан). «Смешение языков» Ференци свидетельствует о неизбежности соблазнения. Без сомнения, вклад этого автора в расширение понимания того, что включает в себя травматизм и его природа (принципиально нарциссическая) обогатил наше видение этого феномена. Получается, что особенность сексуального травматизма заключается в провокации наслаждения посредством насилия. Аномальным его делает даже не само насилие, ибо некоторая его степень всегда присутствует даже в наиболее разделяемом наслаждении, но в том, что это наслаждение преждевременно и превосходит возможности интеграции этого опыта в Я, отсюда вся его травматичность.

Фрейд заметит это в отношении того, на что он никогда не переставал ссылаться ещё в «Человек Моисей и монотеистическая религия»  — объективная холодность ученого. Я не думаю,  что он никогда не отказывался от идеи, что события подобного рода имеют особое значение по факту природы своей сексуальной функции (то есть её предсозревания), ни то, что он преуменьшал последствия с точки зрения как морали,  так и возможной фиксации (позитивный момент травмы, который толкает к повторению), что дает повод к развитию защиты (негативный эффект травмы, толкающий к предотвращению её возвращения в сознание ценой обнищания Я). Таким образом, существует этика в отношении сексуальности, которая не может быть упразднена снятием социальных запретов. Сцена соблазнения взрослым не является самым экстремальным случаем. Чтобы дойти до предела насилия, следует обратиться к Эдипу, то есть к инцесту. Известно, что инцест «отец – дочь» гораздо более распространен, чем инцест «мать – сын», и что его последствия, как кажется, менее пагубны. Можно ли тогда в случае инцеста «мать – ребенок» говорить о насилии, если этот акт не навязывается сыну или дочери, а является желанным или даже провоцируется ими? Я думаю, что нужно говорить о насилии, несмотря на согласие партнера, несмотря даже на инициативу более младшего из двух участников этой пары, потому что соблазняющая деятельность матери, активная или пассивная,  лишает возможности распоряжаться собой, то есть она полностью насыщает желание ребенка и не оставляет места другим объектам желания. Примечательно, что инцест не числится среди перверсий.

В целом, сексуальность связана со злом только когда над её эротической компонентой доминирует нарциссическая составляющая, то есть, когда ненависть, имеющая свой источник, как мы об этом уже напоминали, в самоутверждении Я, почти полностью монополизирует эротизм. В «Экономической проблеме мазохизма» Фрейд использует как синонимы «влечение к разрушению» и «влечение к господству» и также то, что мало замечают, «воля к власти».

Если мазохизм может быть понят как «инверсированный» признак «воли к власти», то  необходимо ещё добавить, что разница с общей «волей к власти» здесь очевидна. Она не знает поражений, потому что то, что для других является причиной краха, обманутым ожиданием, немилостью судьбы, здесь оказывается наивысшим торжеством. Чем тяжелее падение, тем значительнее победа. В игре «кто теряет, тот выигрывает» легко быть непобедимым, тем более что обыкновенная воля к власти требует порабощения, подчинения объекта, следовательно, учреждает случайную зависимость. Мазохистический поворот против себя зависит только от самого себя и потому позволяет избежать любой неопределенности. Не уверены ли всегда в самом худшем? Так и есть, если таково моё лучшее удовольствие.

Виновность и любовь к злу

Мы посвятили большую часть наших размышлений отношениям между злом, перверсией и первичным мазохизмом. Учитывая этот последний аспект, мы подняли вопрос об их отношении к депрессиии. Действительно, говоря о зле, неизбежно говорим и о виновности, бессознательном переживания вины. Связывая невроз и перверсию, Фрейд одновременно поставил в связь невроз и вину, объясняя последнюю имплицитной бессознательной референцией к перверсии. С негативной терапевтической реакцией вопрос вины возникает снова. Как таковая она  появляется в переносе, самым интимным образом связанная с первичным мазохизмом, и, однако, до некоторой степени она остается необъяснимой, вне зависимости от того, что предполагается считать её основанием. Мазохизм Я намного превосходит садизм Сверх-Я. Возможно, здесь коренится истинная проблема зла. Перверсия как дух зла отправляет нас к некоторым репрессивным социальным инстанциям, которые лучше всего репрезентирует религия. Отметим, что в восточных религиях сексуальность не занимает такого осуждаемого положения, как это принято на Западе. Ветхий Завет, кажется,  не только не осуждал сексуальность, но даже соглашался находить в ней источник удовольствия, помимо цели продолжения рода. Осуждение главным образом свойственно христианской морали, которая выразила его прежде всего голосом Св. Августина. Поэтому концепцию зла относительно легко «объяснить» посредством анализа истории, географии, социологии, идеологии и т.д. Зато, когда мы рассматриваем виновность (такой, какой она выражена в меланхолической депрессии), ни одно из этих объяснений (и, в любом случае, не отсылка к репрессивной власти) не проясняет этот феномен. Зло присутствует здесь a priori (это выражение – экивок в сторону Канта). Фрейд упоминал о вариациях Сверх-Я, какие можно наблюдать в меланхолии, оспаривая мнение философа, согласно которому наше моральное сознание так же неизменно, как звездное небо над головой. Примечательно, что меланхолия была нарциссическим неврозом, ее отношение c перверсией было наиболее ослабленным и самоупрёки меланхолика затрагивали проступки на почве сексуальности. В случаях негативной терапевтической реакции это больше не конфликты, связанные с виной, а более существенные мотивы, делающие непоправимо виновным: «Я не имею права существовать».

Прежде, чем утверждать необъяснимость зла, нужно принять во внимание и подвергнуть исследованию деструктивность. Вне всякого сомнения, деструктивность играет решающую роль, но, оценивая ее, нам трудно отличать ее от садизма.  Деструктивность, которая здесь находится под вопросом, — это убийство без страсти. Хладнокровное убийство состоит в том, чтобы убивать свои жертвы (свои объекты), не прикасаясь к ним, как если бы речь шла о том, чтобы лишить их  мазохистического наслаждения, которое они могли бы извлечь из своих ран. Аннигиляция, обращение в ничто состоят в грубом дезинвестировании (часто бессознательном) тех, кто еще вчера был кем-то, с кем связывали любовь или ненависть, и/или кто сегодня стал чужаком и незнакомцем. Эта форма деструктивности наиболее опасна, потому что те, кто демонстрирует неутомимую, предельную ненависть, требуют беспощадной мести, которую не удается ни утолить, ни ослабить с годами. Можно догадаться, что месть эта тесно связана и с эротическим либидо в той страсти, с которой она совершается.

Хладнокровный и жестокий монстр деструктивности является одной из самых традиционных фигур зла. Зло нечувствительно к чужой боли: в этом и заключается зло. Добро основано на симпатии, сострадании, которое побуждает облегчить чужую боль. Тогда как зло всегда желает эти боль и страдание увеличить. Хуже: оно предпочитает их игнорировать.

Теперь становятся понятными нарциссические корни зла. Парадокс меланхолика: с одной стороны, он переживает «тысячу смертей» в наиболее экстремальной моральной скорби и неискупимой ничем вине, подпитываемой мелочами, которые оставляют собеседника без аргументов, когда тот старается выказать благодушие; с другой стороны, этот грешник, обреченный на проклятие, показывает странную нечувствительность, он полностью центрирован на себе самом и интересуется лишь собственной персоной и теми опасностями, которые ему угрожают. Появляется ощущение несоразмерности между фактами, за которые меланхолик себя упрекает, и страданием, на которое он себя обрекает в наказание за это. Не имеют себе равных те претензии, которые предъявляются третьей стороне, и зло, которым он себя за это наказывает. В этих условиях самоупреки меланхолика объясняют меланхолию не больше, чем упреки палача своей жертве объясняют зло, которое ей причиняется.

Когда-то я был поражен определением злого человека: это не тот, кто творит зло, а тот, кто любит зло. Все люди иногда делают зло, но только некоторые его любят. Но что значит «любить зло»? Пользоваться (наслаждаться) чужим страданием? Без сомнения, это наиболее банальный случай. Но существует любовь к злу [13] гораздо более радикальная, гораздо более обезличенная. Любить зло – это любить его выслеживать, обозначать, локализовывать, чтобы обнаружив, найти способ его истребить, чтобы думать, что раз зло побеждено и уничтожено, то счастье и Суверенное Благо будут править безраздельно. Таким образом, вина исчезает, поскольку наиболее деструктивная работа – это очищение. Любить зло без угрызений совести основывается на уверенности суметь обеспечить торжество добра.

Литературное отступление

Литературные источники для наших размышлений неиссякаемы. Также и я не перестаю искать иллюстрации для того, чтобы персонифицировать зло. Я остановлюсь на очень хорошо известной работе. Шекспир создал трех персонажей, одолеваемых демоном зла: Ричард III, Яго и Эдмунд. Зигмунд Фрейд интересовался первым в «Исключениях» и анализировал знаменитый монолог Глостера [14]. Яго и Эдмунд не привлекли его внимание, но он несколько раз мельком упоминал Отелло (носовой платок как фетиш). Король Лир был объектом исследования в одном из прекраснейших очерков Фрейда «Мотив выбора из ларца». Сопоставляя эти три характера, мы можем обнаружить в них общую черту: они – обделенные братья. Ричард таков не только потому, что он калека, но и потому что его позиция по рождению исключает все шансы унаследовать трон, откуда и возникает необходимость братоубийства. У Яго нет брата, но мы можем рассматривать Кассио, как его брата по оружию. Отелло предпочитает Кассио и возвышает его до ранга лейтенанта, хотя Яго старше. Отсюда козни, которые приводят к немилости Кассио и Дездемоны и губят Отелло. Наконец, Эдмунд – внебрачный сын Глостера, который не может унаследовать привилегии, достающиеся законному сыну Эдгару.

Можно констатировать, что эти три шекспировских мерзавца представляют «братский комплекс» [15], толкающий их на братоубийство. Как Клавдий, который убивает своего брата, короля Гамлета, и как в Библии Каин убивает Авеля, предпочитаемого Господом. Тщательное исследование «братского комплекса» оказывается на удивление плодотворным. Не потому ли Люцифер восстал против Бога, что не был предпочитаем Всевышним?

Можно проследить развитие этой идеи в работах Фрейда. В 1922 г. в работе «О некоторых невротических механизмах ревности, паранойи и гомосексуальности» он настаивает на важности для формирования гомосексуальности вытеснения ненависти к младшему брату. Ненависть к себе подобному («брату» в широком смысле) не вытесняется как ненависть адресованная родителю, от которого всегда зависят. Нам необходима его любовь и защита, заменить которую невозможно. Эта братская ненависть, которая толкает к крайнему злу,  часто порождена тем фактом, что брат представляется более любимым родителями (в случае Сатаны – конкретно Отцом). «Объяснение» ненависти пребывает, таким образом, в боли, которая вызвана потерей любви. Остается отметить, что в указанных случаях травматизм и его последствия оказываются несоизмеримы.

Наиболее трагическая фигура зла, и, несомненно, самая непостижимая, — это Макбет. Фактически, следовало бы сказать Макбеты, объединив королевскую чету в один персонаж. Жажда убийства у Макбета необъяснима. Он убивает, чтобы быть королем, потому что верит предсказанию ведьм, что он станет королем. В нетерпении он продолжает убивать, стремясь истребить весь род Банко, который, согласно предсказанию, должен стать предком целой династии королей (тогда как у самого Макбета нет детей). Он заходит намного дальше в убийстве. Из четырех великих трагедий Шекспира («Гамлет», «Макбет», «Отелло», «Король Лир»), «Макбет» труднее всего было бы объяснить психоанализу, он меньше показывает бессознательные пружины своих поступков. Наконец, критика единогласно заявляет, что это – «трагедия зла», но, добавлю, трагичное ее содержание наименее проницаемо для психологии. Не то, чтобы это было невозможно, Фрейд как раз уже это делал, раскрывая проблему бесплодия леди Макбет, но потому что здесь мы также видим в Леди Макбет бытие, «которое рухнуло из-за успеха», что лишь отчасти свидетельствует о господстве зла над разумом Макбета. Макбет противопоставляется трем другим персонажам, «изменчивость» которых позволяет понять его точнее. Когда такой трагик как Шекспир выводит на сцену характер, участвующий в интриге, ему нужен минимум правдоподобия, чтобы удовлетворить потребность зрителя в обосновании его поступков. Но, если присмотреться, все не так уж правдоподобно; то, что очевидно, оказывается необъяснимым. Почему? Потому что психоанализ – не психология, но теория влечений, которая, возможно, есть наша мифология и мифы иногда оказываются средством для того, чтобы сказать правду, иначе невыразимую.

Этот экскурс в театр Шекспира дает нам возможность вернуться к наблюдению, опыт которого постоянно верифицируется. Темнота некоторых душ или их злые наклонности волнуют воображение. «Из хороших чувств не создается хорошая литература», — сказал А. Жид. Возможно, но почему хорошая литература создается из плохих чувств? Бесполезно множить примеры, чтобы показать, что усилия литераторов гораздо чаще увенчиваются успехом в изображении пороков, чем добродетелей. Даже не беря во внимание достижения цивилизации, нам достаточно бросить взгляд на искусство массового потребления (литература о полиции и шпионаже, телесериалы, фильмы и т. д. – продукты, которые растиражированы и усилены медиа) для констатации того, что сегодня мы захвачены впечатляющим количеством агрессивных и сексуальных насильственных действий, убийств и массовой бойни в границах прошлого, настоящего и будущего (научная фантастика), «асфальтовые или естественные джунгли», где в разных вариациях повторяются одни и те же темы. Удивляться здесь нечему, поскольку популярное искусство предоставляет людям удовлетворения невозможные и запретные, в манере безвредной и даже профилактической. Можно с этим согласиться. Остается только сказать, что массовый характер этой продукции выдает наши потребности в этой области. Стала классической шутка, что в Раю слишком скучно, в Аду по крайней мере можно развлечься. В любом случае ясно, что Ад более правдоподобен, чем Рай, и что он побуждает сильнее воображать страдание, чье разнообразие неисчерпаемо, потому что в конце концов, атмосфера геенны – это преувеличенная, утрированная боль по сравнению с реальным универсумом, в то время как мы продолжаем тщетно искать место на земле, подобное Райскому Саду.

Итак, мы обнаруживаем, что Зло возбуждает интеллектуально и аффективно, стимулирует творческое воображение тех, кто стремится производить продукцию, и успокаивает (снимая напряжение) тех, кто эту продукцию потребляет. Это относится не только к посредственным работам, ту же константу можно применить и к классической Греции, которая дала миру трагедию. Здесь уместно вспомнить, что Платон хотел изгнать из города спектакли, которые мы рассматриваем как возвышенное, он же считал их способными развращать души граждан его идеальной Республики. Но на самом ли деле, игра во всех ее формах, как это утверждал Винникот, является источником креативности, возможностью развёртывания бытийности? Спорт потерял те душевное благородство и лояльность, которые в борьбе сталкивали соперников, по-рыцарски уважающих друг друга. Чтобы выиграть, нужно ненавидеть своего противника – всем знакомый рефрен. В конечном счете, возможно, сейчас в этом меньше лицемерия, чем было в прошлом. Но когда зрители на футбольном матче доходят до неистовства и убийства болельщиков команды противника, то где же тот благотворный катарсис, символическая ценность борьбы, мирная замена вооруженного столкновения? А главное: как это объяснить?

Мы рассмотрели зло, как фантазматически возбуждающее,  теперь необходимо увязать его также с садизмом – слепым и параноидным злом.

Трансгрессия и «развязывание» влечений

Мы всегда обнаруживаем одну и ту же структуру, одну и ту же схему: во-первых, зло, определяемое через запрет и желание играть своей трансгрессией (нарушением), будь то действие (перверсия) или фантазм (фикция, вымысел) как анализабельные формы поведения и того удовольствия, которое ими разыскивается. Затем мы соскальзываем к другому аспекту зла: чистому разрушению, неограниченному и, следовательно, не анализабельному. Таким образом, мы постоянно подтверждаем гипотезу Фрейда о связывании и развязывании влечений. Связанное с эротическим, деструктивное либидо может привести к появлению множества проявлений удовольствия или наслаждения, которые можно понять. Развязанное деструктивное либидо становится поистине безумным.

И вот мы снова перед лицом того различия, которое установили ранее: между безумием и психозом. Первое предполагает смешение с эротическим либидо, даже если имеет агрессивное выражение, второе же находится под контролем деструктивности, которая обширно доминирует над эротическим либидо или практически развязано. Это также согласуется с нашей гипотезой о роли «функции дезобъектализации», которую мы приписываем влечению к смерти [17].  Существенным условием для реализации широкомасштабной деструктивности по отношению к другому является его дезобъектализация, т. е. лишение его человеческого облика.

Эта ситуация не сопоставима с наслаждением садиста, которое требует идентификации со своим мазохистическим alter ego. Мы об этом говорили и повторим теперь: в садомазохистической паре первым уступает садист.

Яблоко – фрукт приятный, но довольно распространенный. Но если на него наложить запрет и позволить змею обвиться вокруг яблоневых ветвей, никакая иная пища не покажется более желанной. Привлекательность запретного плода делает зло приправой, возбуждающей аппетит. Народная мудрость это знает. Если мы рассмотрим некоторые фундаментальные запреты вроде запрета на инцест, мы потеряемся в догадках, чтобы выяснить источник и причину таких ограничений. Мы помним главное замечание Фрейда: запрещается только то, что может стать объектом желания. Отсюда вывод: то, что представляет собой аспект зла, — это переход за пределы, провозглашенные непреодолимыми для реализации своего желания (трансгрессия). Остается понять, почему это желание объявляется пагубным, вредным. Ответ двоякий: во-первых, потому, что его удовлетворение таит в себе опасность для здоровья того, кто предастся своему удовольствию, а мы знаем, насколько мы злоупотребляем здесь аргументами (мастурбация ведет к слабоумию), которые тем не менее иногда основываются на вполне реальной почве. Во-вторых, исполнение желания представляет угрозу социальному порядку. Эта двойная причинность (естественная и/или культурная) всё же предполагает нюансы: то, что в небольшой степени безвредно и не представляет опасности, может стать вредным и патогенным по достижении определенного предела. В отдельных случаях зло не подлежит обсуждению, мы находимся либо по эту сторону черты, либо по другую, без возможности компромисса. Из оппозиции естественных и культурных причин хорошо видно, что если первые зависят только от строго научного медицинского знания, то вторые не могут претендовать  на абсолютную уверенность и варьируются от одной эпохи к другой или от одного региона к другому. Культурная причинность полагается на себя для вынесения суждения, которое не терпит дискуссий. «Это нельзя», — говорит родитель. «Почему?», —  спрашивает ребенок. «Потому что это вредно для здоровья». Рене Дяткин в своем интервью посоветовал родителям избегать в ответах детям рационализации своих запретов и ссылаться только на свое решение: «Потому что мне это не нравится». Как бы там ни было, ситуация запрета в его связи со злом, несомненно, увеличивает желание, благодаря создаваемому препятствию на пути к его исполнению. Последнее имеет также и другую функцию. Она подразумевается во всех представленных нами моделях, будь то Фрейд или Мелани Кляйн, дихотомия «добро – зло» устанавливает порядок, придающий смысл человеческому существованию.  Задаться вопросом, проистекает ли этот смысл из порядка вещей, то есть от божественного творения и, как такового, от Абсолюта, или же приписать это человеческим решениям, то есть в некотором роде произволу и, как таковому имеющему относительную ценность, — можно  только после того, как принят принцип упорядочивания человеческой реальности.

Можно отметить, что согласно английским законам, способность распознавать добро и зло является ответственностью правонарушителя, тогда как по французскому закону, более теоретизированному,  говорят изначально о «деменции», термин неточный и спорный, если брать его в том значении, на которое медики и юристы согласились аж в 1838 году!

И это действительно дискриминация, управляющая порядком обозначений в социальной жизни. Возвращаясь к вопросу нормы, вспомним, что «норма» точно также безостановочно меняется исторически и географически, являясь инвариантной. То, что остается неизменным – это отсылка к «норме», сопоставление с ней.

Итак, зло оказывается агентом, стимулирующим креативность, является источником возбуждения фантазматического удовольствия, причиной, обостряющей желание, а также принципом, регулирующим порядок. Этого достаточно для объяснения необходимости зла, его силы и его постоянства, —  но это слишком интеллектуализированная логика. Чистая же логика зла, напротив, заключается в том, что защищая эту точку зрения, мы подчеркиваем только самые поверхностные пласты противоположности добра. Вредоносность зла, которое подвергает проклятию головы тех, кто признан в нем виновным, — это больше не упражнение в удовольствии, но разгрузка, снятие давления, ищущее облегчения. Оно не вызывает никакого желания, а только совершается в безразличии и бесчувственности психики, отказавшейся от фантазирования для того, чтобы оказаться в плену разнузданного действия, неумолимого, механического, — хаоса, способного остановиться лишь под встречным огнем другого насилия. Это также уже не упражнение ради порядка, потому что порядок предполагает урегулирование конфликтных отношений, тогда как беспорядок, который здесь налицо, стремится к уничтожению того, что не является своим, или к полному, окончательному и  абсолютному подчинению тех, кто ему противостоит.

Феномены, о которых мы говорим, имеют, скорее, социальную, нежели индивидуальную сферу применения. Они в меньшей степени связаны с проявлением патологии, чем с изучением обществ. Было бы ошибкой поставить столь узкие границы для патологии, так как социальные группы и общества, на которые я намекаю, больны. От зла к болезни: мы постоянно возвращаемся от одного к другому.

Наблюдаемое зло

Фактически, психоаналитики плохо подготовлены к разговору о зле. Перверты не имеют запроса на их помощь — те, кто обращаются, не просят «излечения» от своих перверсий, а говорят о чем-то ином, и у них, в самом деле нет опыта работы с теми, кто любит зло. На кушетку к психоаналитику, как правило, попадают только те, кто имеет навязчивую идею, что они могут сотворить зло без собственного на то ведома, то есть это люди, страдающие обсессией. К ним также необходимо добавить многих угнетенных и подавленных, терзаемых чрезмерно жестоким Сверх-Я. Но нельзя сказать, что правонарушители, преступники или «плохие» субъекты всех мастей, являются центральной темой, вызывающей озабоченность психоанализа, несмотря на классические исследования и опыт (слишком малочисленный), проводимые психоаналитиками в тюрьмах.

Если все, о чем мы можем говорить, исследуя вопрос зла, — это мазохизм в различных его формах, нужно хорошо понимать, что наш багаж слишком ограничен.  Мы не сумеем заменить непосредственный подход к проблематике зла через Сверх-Я, но лишь посредством доминирующего действия Оно, так как можно утверждать, что, начиная с момента, когда субъект принимает ситуацию анализа с его кадром, его правилами и требованиями самоисследования, он перестает быть хорошим материалом для изучения того, чем является зло. Когда я обращаюсь к моему собственному опыту,  я отмечаю, что мне исключительно редко приходилось испытывать в контр-трансфере аффект, свидетельствующий, что анализант, которого я слушал, был «по-настоящему» злобен. Однако это суждение может распространиться на людей, которые моими пациентами не являются. Достаточно ли тогда, чтобы мы находились в ситуации анализа, чтобы избежать «злодея»? Я, скорее, думаю, что, если близость приводит к симпатии, тогда есть основание полагать, что принятие вопроса о Я, которое подразумевает анализ, само по себе устраняет характеристику субъекта по критерию зла.

Впрочем, я по-прежнему убежден, что зло существует, и что оно не является защитой, или фасадом, или же замаскированным психозом. Искать зло надо там, где оно процветает: во внешнем мире. Если правда, что отголоски зла, доносимые до нас, искажены, я все-таки считаю, что то, что нам о нем сообщается, достаточно достоверно для того, чтобы заставить нас размышлять.  Я не боюсь признать, что психоанализ полностью сокрушен и не владеет своим положением перед теми последствиями зла, которые мы наблюдаем в нашем современном обществе.  За неимением клинического материала, я хотел бы сообщить об опыте, поразившем меня, когда я думал о написании этой статьи. Путешествуя, я купил номер «Le Nouvel Observateur»  (за 12-18 августа 1988 года). Я дам здесь насколько возможно его сухой обзор.

*  *  *

На обложке журнала изображен бритоголовый мужчина, он кричит, его кулак нацелен в объектив. Заголовок: «Насилие скинхедов захватывает Францию. Это молодые люди, которых Вы боитесь».

Стр. 3:  Среди карикатур Волынского есть одна с подписью: «Молодые люди, которые убивают»

Стр. 4:  «Easy Hopper». Статья о Денисе Хоппере, авторе «Colours» , о вооруженных бандах  Лос Анджелеса.

Стр. 6: Последняя часть из трех статей о Джимми Свэйгарте, лже-мессии из Америки. Статья о мерзких и бесчестных поступках, жадности и преследовании американских пророков, которые воюют между собой, обвиняя друг друга в сексуальных практиках, внушенных Сатаной.

С. 25:  Хроника Жака Жийара: сообщения о детях, умерших от издевательств или плохого обращения.

С. 29: Статья о Чехословакии. Чешское общество знает «наркотики, СПИД и черный рынок».

С. 30: Статья о Бирме. Подзаголовок: «Он сказал: «если бы мы убили десять тысяч проблема была бы урегулирована навсегда. Потребовалось полторы тысячи смертей, чтобы заставить генерала Scin Lwin’a убраться».

С. 32-33: Статья о Ливане (без комментариев): «…торговцы преступлением коммерциализировали войну…»

С. 36: Статья об OLP [L’Organisation de libération de la Palestine – Примечание переводчика]. Ничего в тексте, но свободная ассоциация оставляет с чувством тяжести…

С. 48-51: «Эти молодые люди, которых вы боитесь». Невозможно резюмировать. Нужно читать полностью, чтобы понять масштабы невероятного.

С. 52-54: США:  новые дикари: показательно и ужасающе.

С.55: Интервью с П. Валгравом. «Идет ли речь об экспансии? – Несомненно».

С. 61: Статья о Шойинке, Нобелевском лауреате, заключенном в тюрьму за свои политические взгляды.

С. 63-64. Статья о Марате, «Кровавый человек, умерший в крови. Незаурядная фигура нового мученичества» (промежуточный заголовок).

С. 78-79: Маленькие объявления: некоторые сдержанные, другие приглашают к перверсии (вопли и цепи). Сколько болеутоляющих средств с учетом всего вышеизложенного!

Я не считаю «Le Nouvel Observateur» еженедельником, особенно склонным манифестировать насилие. Также я не думаю, что именно этот номер исключительно перегружен ужасами (несколько дней спустя, мы имели массовые убийства в Бурунди). Я бы предпочел полагать эти события слишком общими, это обзор фактов. Я хотел показать, что без нашего ведома, без нашей на то готовности или внимания нас осаждает не только насилие (банальное замечание), но зло. Рационалисты – социологи и политики – могут предлагать объяснения. Но эти объяснения не выдерживают проверки. Более того, наблюдаемые эффекты несоизмеримы с их причинами. В конце концов, может быть, именно потому, что невыносимо принимать это отсутствие убедительной причины, одна гипотеза кажется мне возможной – гипотеза Фрейда: мы проецируем плохое наружу, чтобы не быть убитыми внутри. То, что говорит по этому поводу Мелани Кляйн, не отличается от того, что говорит Фрейд. Зло, таким образом, это всегда результат желания не умереть, предотвращение суицида. Пресса, конечно, не является приемлемой референцией для статьи, которая претендует на серьезность. Мы скоро будем стигматизировать мое заинтересованное использование такого рода событий, поверхностный характер информации, видеть в этом дезинформирование, отсутствие глубокого размышления, манипулирование новостями, отсутствие объективности и т. д.

Что ж, вперёд!

Старое и Новое

Всякому, кто озадачен проблемой зла, вскоре приходится признать, что это одна из самых древних проблем, которая может быть раскрыта, поскольку история оставила нам следы того, что думали об этом люди.

Ни одна мифология не обходит молчанием злые силы, преследующие людей и разрушающие их попытки найти счастье, нет космогонии, которая не нашла бы места для господства, оживленного злобой, не существует такой теологии, которая не упоминала бы злые божества. Зло меняет форму, проявления, опору, содержание, но его постоянство непоколебимо.

Если говорить только о нашей западной цивилизации, то, что заставляет нас размышлять – это непрерывное эволюционирование зла от форм, которые оно принимает в писаниях Ветхого Завета к этике наших современников, будь то богословы, философы или моралисты. Психоанализ за время своего существования значительно усилил и немало усложнил эти размышления. Но древности проблемы зла и эволюции представлений о том, в чем оно заключается, не достаточно для того, чтобы оправдать наш интерес. Интерес этот в равной степени подпитывается современной реальностью. Наша эпоха узнала наивысшую и наиболее завершенную форму зла вместе с Холокостом.

Это беспрецедентное в истории событие рассматривают по-разному. Я ограничусь двумя замечаниями. Свидетельства о Холокосте (фильмы, письменные отчеты, рассказы) создают образ зла, родившийся из того, что я назвал дезобъектализацией, как следствие влечения к смерти. Садизм его поражает меньше, чем эта эффективность и действенность, а жестокость размывается перед лицом аккуратности и порядка в истреблении. Образом наиболее выразительным для меня является фильм о гетто Варшавы, где поражает крайнее безразличие, с которым два нацистских офицера переходят улицу, заваленную трупами, как будто вообще их не видят. Садист способен хотя бы идентифицироваться с мазохизмом своего партнера (противоположное также верно). Здесь же зло заключается в равнодушии палача при виде себе подобного, который воспринимается не только как нечто абсолютно чуждое самому себе, но и чуждое вообще всему человеческому.

Мое второе замечание касается жертв. Я говорю не о тех, кто погиб, а тех, кого судьба оставила выжившими. Все их свидетельства говорят о том, что они до сих пор ничего не поняли, не говоря уже о нас.

Холокост закончился с окончанием последней мировой войны. Но он представлял собой решительный скачок в действии зла, с которым ничто прежнее сравниться не может. Даже когда зло воплощается в аспектах очень удаленных от того, что разыгралось в те годы, все же остается что-то, так или иначе воскрешающее в памяти времена Холокоста. Самое невыносимое то, что вчерашние жертвы или их потомки могут, сами того не понимая, оказаться «по другую сторону барьера». Даже не зная, почему.

Почему?

Сказав, что зло не имеет «почему», мы не освобождаемся от того, чтобы продолжать задавать этот вопрос. Почему? Я вижу два возможных ответа. Первый есть результат отрицания: «Все зло в другом. Если я уничтожу другого, который за него ответственен, то я уничтожу зло». Этот параноидная и преследующая позиция основана на идеализации Я и, таким образом, предотвращает депрессивную тревогу от распознавании плохого в себе. Такая проекция зла, в своем крайнем проявлении кажущаяся абсурдной, оказывается, напротив, очень обоснованной, если мы увидим в ней ценность защиты от угрозы меланхолии и суицида. Эта позиция встречается не только в социальных феноменах, где можно легко распознать некоторое количество идеологов, тоталитарных или религиозных, «ксенофобов» в широком смысле слова (любой, кто не похож на меня, или не думает, как я, — против меня; он к тому же – наемник чужака, то есть враг), но также в некоторых клинических структурах, которые не способны бороться с сильно ранящей внутренней преследующей тревогой (психической и соматической) иначе, чем возлагая ответственность за все свои несчастья на свою мать, отца, братьев или сестер, своих детей, мужа, жену, любовника или любовницу, начальника, коллег, друзей, и, конечно же, своего аналитика. Зло, таким образом, – фактор, поддерживающий нарциссическую связность. Но здесь я хотел бы всё же сказать, что в этих случаях мы имеем дело только с относительно разумной частью, более близкой к Я, чем к Оно с его деструктивностью.

Второй ответ, на мой взгляд, более радикален. Это попытка более прямо ответить на вопрос: «Почему зло не имеет «почему»?» Этот ответ, от которого мы уклонялись до сих пор, оказывается очень простым. Зло не имеет «почему», так как причина его существования заключается в том, чтобы провозгласить: ничто не имеет смысла, не подчинено никакому порядку, не следует никакой цели, зависит только от власти, посредством которой можно навязать свою волю объектам своего аппетита (отметим, что я не говорю «своё желание», этот термин здесь неуместен, он слишком «цивилизованный»). Зло не имеет «почему», потому что не существует «почему».  Без его поиска наше определение зла почти полностью совпадает с тем, что можно аттрибутировать Оно, этому демону современной мысли, очень отличающемуся от того, который вдохновлял своим дуновением Сократа. Это видение психики, близкое к некоторой «реальной политике» души, желает быть демистифицированным. Оно, фактически, и является мистификацией, как и нигилизм. Ложность такого представления заключается не в неточном характере его содержания, но в неполном образе, который оно дает психике. Мы, разумеется, не сможем противопоставить ему идиллию идеализма, тем более, что  идеализация (себя) вполне может оправдать преследование другого, как мы это видели. Под маской полемиста о человеке (много говорится о хищниках, о нашем времени, чтобы как-то квалифицировать некоторые виды социального поведения; совсем недавно этот термин стали применять к биржевым игрокам) эта точка зрения, «не вызывающая чувств» и желающая ясности, есть только половина правды. Бесполезно называть здесь худших палачей, которые могли быть хорошими отцами и хорошими мужьями, читать Платона и играть Моцарта по памяти! Это факт. Истина заключается не в признании конфликта между добром и злом, или в терминах психического аппарата – между «хорошим» и «плохим», но также между злом и добром с одной стороны и реальностью – с другой стороны. Точно так же истина заключается не в том, чтобы ссылаться на абсолютную уверенность, которую она собой представляет, отбрасывая всё остальное в неуверенности, даже во лжи, но в непрекращающемся конфликте между истинным, иллюзорным, фальшивым и т. д. Иначе говоря, концепция зла имеет шанс отражать реальность только при условии, что она будет включать теорию связывания и развязывания влечений. Я уточню мнение Фрейда, подтвердив, что оппозиция между Эросом и деструктивными влечениями не означает, что первый ответственен за связывание, а второе – за развязывание. Фактически я полагаю, что точнее будет предположить, что Эрос совместим как со связыванием, так и с развязыванием, они переплетаются и чередуются, а влечение к деструкции – это чистое развязывание. Следовательно, сказать, что зло не имеет «почему», значит утверждать, что оно является полным развязыванием и, таким образом, бессмысленным (non-sens), чистой силой. Таков смысл этой деструкции смысла, которая утверждает, что Добро – это нонсенс (non-sens).

Примечания:

Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.

  1. «La rose est sans pourquoi» (Angelus Silesius, cite par Heidegger, entre autres).
  2. Métapsychologie, Gallimard, 1968, р. 37
  3. Loc. сit.
  4. Нужно здесь различать неудовольствие и ненависть, аффект более дифференцированный, тотально подчиненный Я.
  5. Я предложил назвать акт, противоположный инкорпорации, «экскорпорация» для формирования пары, аналогичной паре интроекция – проекция.
  6. Мы ограничиваемся женской истерией, первым объектом психоаналитического исследования.
  7. Столлер не верил в концепцию влечения к смерти. Было бы лучше сказать, в агрессию.
  8. Первенство статьи о мазохизме в 1924 г., перед той, что посвящена отрицанию, появившейся вслед за ней через год, никак не меняет положение дел. Часто Фрейд выдвигает некоторую идею и не замечает всех её последствий в работах, которые вскоре будут написаны вслед за той, где она была высказана впервые.
  9. M. de M’Uzan, De l’art à la mort, «Connaissance de l’Inconscient», Gallimard , 1977.
  10. Métapsychologie, op. cit.
  11. См. её книгу Plaidoyer pour une certaine anormalité, «Connaissance de l’Inconscient», Gallimard , 1977.
  12. Jean Laplanche, Nouveaux Fondements pour la psychanalyse, PUF, 1987.
  13. См. La NouvelleRevue de psychanalyse, посвященный теме «L’amour de la haine» (№33, printemps 1986).
  14. См. «Quelques types de caractère dégagés par le travail psychanalytique» dans L’Inquiétante étrangété et autres essais, «Connaissance de l’Inconscient», Gallimard , 1985.
  15. См. Bernard Brusset, «Le lien fraternel et la psychanalyse», dans Psychanalyse à l’Université, №45, 1987.
  16. См. La Paradise Lost de Milton.
  17. См. La Pulsion de mort par Green, Ikonen, Laplanche, Rechardt, Segal, Widlocher, Yorke, PUF,  1986.

Иллюстрация: С. Дали. Тристан и Изольда, 1944.

*Перевод осуществлен в учебных целях и не предназначен для публикаций.

Последние записи

Введите текст и нажмите «Ввод» для поиска

error: Content is protected !!